Повсеместно,

Где скрещены трассы свинца,

Где труда бескорыстного невпроворот,

Сквозь века, на века,

                                         навсегда,

                                                         до конца:

Коммунисты, вперед! Коммунисты, вперед!

Всего двести лет назад, во времена Ломоно­сова, писатель не мог так свободно пользоваться любыми средствами языка. Замысел писателя, избранный им жанр сразу же определяли и ог­раничивали выбор слов. Торжественная ода, героическая поэма или высокая трагедия не допускали употребления слов «подлых», как тогда называли просторечные, простонародные слова.

Еще современников Пушкина возмущали или поражали просторечные слова в его вы­соких стихах, например слова дурь и невмочь в «Медном всаднике»:

Нева всю ночь

Рвалася к морю против бури,

Не одолев их буйной дури...

И спорить стало ей невмочь...

Однако сближение литературного языка с живой речью народа началось еще задолго до Пушкина. Оно постепенно, но твердо проклады­вало себе дорогу через художественную литера­туру, публицистику, журналистику. Процесс упрощения, улучшения литературного языка связан с деятельностью самых выдающихся рус­ских и советских писателей — классиков. И это понятно: ведь язык—«первоэлемент литературы». С другой стороны, язык выдающегося художе­ственного произведения сам оказывается про­изведением искусства. «Мертвых слов нет — все они оживают в известных сочетаниях»,— писал А. Н. Толстой. Задача художника слова в том и состоит, чтобы «оживить слова», т. е. путем сопоставления, столкновения, переклич­ки слов наилучшим способом выразить вол­нующие его, художника, идеи, мысли, чувства.

При этом слова не просто оформляют гото­вые, уже найденные мысли, образы, художест­венные понятия и представления, а сами актив­но участвуют в их рождении. Не найдено нуж­ное, верное слово, стало быть, не родился образ, значит, сама писательская мысль еще не сформировалась, не оперилась, не смогла зажечь читателя, оставшегося равнодушным, неудовлетворенным.

Чтобы поэт мог заставить нас мыслить и чув­ствовать вместе с ним, вовсе не обязательно ему «изобретать неслыханные звуки, выдумы­вать неведомый язык». Исключительного обая­ния многие поэтические строки достигают и без каких-либо неожиданных, новых слов, искусно подобранных звучаний, поразительно смелых образов. Так, стихотворение Пушкина «Я вас любил...» замечательно не только заключенным в нем нежным и мужественным чувством, но и той безыскусственностью, с какой это чувст­во выражено:

Я вас любил: любовь еще, быть может,

В душе моей угасла не совсем;

Но пусть она вас больше не тревожит;

Я не хочу печалить вас ничем.

Я вас любил безмолвно, безнадежно,

То робостью, то ревностью томим;

Я вас любил так искренно, так нежно,

Как дай вам бог любимой быть другим.

В стихотворении нет ни одной поражающей читателя метафоры; единственное сравнение кажется самым обыкновенным; ритм и рифма выглядят как заурядные (в слове безнадежно после д надо произносить е, а не ё: рифма — нежно!); на два четверостишия приходится целых 13 местоимений — как будто совсем уж непоэтичных слов; высокие слова почти не­заметны: дай вам бог — обычная форма поже­лания. В чем же здесь секрет мастерства поэ­та? Разве что в повторах: то—то, так—так, три раза повторяются начальные слова; без­молвно как бы отражается в безнадежно. Сек­рет действительно связан с ними. Он состоит в необыкновенно задушевной и в то же время сдержанной интонации, в «неслыханной про­стоте» восьми гениальных строк.

Что хочет сказать, что нового открывает писатель своим произведением; как, с помощью каких средств выражает автор свою идею в ху­дожественных образах; почему автор употре­бил то или иное слово, тот или иной оборот, зачем они ему понадобились, оправданы ли они? Каждый читатель, если он не бездумный пожиратель книг, ставит эти вопросы перед собой и так или иначе отвечает на них, оцени­вая прочитанное. А наука об искусстве слова помогает ему в этом. Труд ученого, труд писате­ля и труд читателя — родные братья.