Язык и литература. Русский национальный язык

Язык и литература. Русский национальный язык

Русский национальный язык — это прежде всего нормированный литературный язык, т. е. язык, которому обучают в школе и вузе, это язык газет, радио- и телевизионных передач, официальных выступлений и докумен­тов и т. п. Ему противостоят все более вытес­няемые им многочисленные местные д и а л е к т ы национального языка. В повседневном об­щении людей, объединяемых профессией или общими интересами, широко распространены социальные диалекты, или жаргоны. Нако­нец, непринужденная бытовая речь обнаружи­вает общие для миллионов людей, даже хорошо владеющих литературным языком, признаки, которые принято называть просторечи­ем. В зависимости от условий общения, от об­становки, от собеседников один и тот же чело­век говорит по-разному, но речь его остается русской.

Легко может возникнуть мысль, что термин «литературный язык» — это просто другое на­именование для «языка художественной лите­ратуры». Но совпадения здесь нет! Многие произведения М. Зощенко написаны от лица рассказчика, говорящего на просторечии, а не на литературном языке; диалектная речь в «Тихом Доне» М. Шолохова — важное средство создания художественного эффекта; «Мани­фест барона Врангеля» Д. Бедного задуман и осуществлен как монолог незадачливого баро­на, говорящего на варварской смеси двух язы­ков (так называемая макароническая речь):

Ихь фанге ан. Я нашинаю.

Эс ист для всех советских мест,

Для русский люд из краю в краю

Баронский унзер манифест.

Поэт создает своеобразный и убийственный словесный портрет лютого врага советского народа, но у читателя полное впечатление, что говорит сам барон. Так обычно строятся драма­тические произведения: авторской речи в них, как правило, нет (кроме ремарок типа «Сцена представляет собой...» и т. п.), а говорят одни персонажи, причем каждый по-своему. Легко заметить отличия авторской речи от речи героев в «Двенадцати» Блока или в «Василии Теркине» Твардовского. Если же речь всех героев в пье­се, романе или поэме выглядит сделанной, как говорится, на одну колодку, читатель вправе упрекнуть автора в языковом неправдо­подобии.

Зачем изучают литературный язык? Не про­ще ли пользоваться каждому своим родным диа­лектом? Проще-то проще, но только в том слу­чае, если жить не общаясь с внешним миром, «не выходя за околицу». Во-первых, диалекты в некоторых языках не обеспечивают даже ма­лейшего взаимопонимания. Пекинец, напри­мер, не понимает диалекта, на котором говорит житель Гуанчжоу. Но даже там, где различные диалекты гораздо ближе друг к другу (как, на­пример, в русском языке), и устный язык и письменность в условиях национального госу­дарства не могут существовать без единых норм. Иначе мы становились бы в тупик перед такими диалектными высказываниями и текстами: «Ка­кой сегодня папа вкусный!» (папа в некоторых диалектах значит «хлеб»), или: «Я еще нынче пол не пахала» (т. е. «не подметала»), или: «Поть сюды, ни ляжы.— Цаво тае?— Курича на уличы йийчо снясла». Во-вторых, литературный язык гораздо богаче самого богатого словами и выражениями диалекта. В диалектах просто отсутствуют сотни и тысячи слов, необходимых для учебника литературы, очерка о космических полетах, для дипломатической ноты или романа о Великой Отечественной войне. В-третьих, только тогда, когда у человека воспитано чув­ство общеязыковой нормы, он способен пони­мать всю прелесть обоснованных отступлений от нее, наслаждаться искусством художествен­ного слова.

Литературный язык впитал в себя многие богатства различных диалектов. Даже своим рождением он обязан именно диалекту — диа­лекту Москвы. Уже сложившийся литератур­ный язык пополняется не только за счет заим­ствований из других языков. Так, слова зябь, почин, проран — диалектные по происхожде­нию. Выражение наломать дров в прямом и пе­реносном значении возникло в южновелико­русском наречии. Конечно, далеко не каждое диалектное слово, употребленное писателем, оседает в литературном языке, но именно худо­жественной литературе он обязан многими сло­вами и выражениями, ранее известными только в диалектах. Классический пример — слово зеленя, т. е. «молодые всходы хлебов», взятое И. С. Тургеневым из орловских говоров для «Записок охотника».

В обогащении литературного языка участ­вуют и жаргоны. Сейчас никто уже не вспоми­нает первоначальное значение слова двурушник. А между тем оно служило в свое время жаргон­ным обозначением нищего на церковной папер­ти, который просил подаяния, протягивая к прихожанам обе руки сразу.

Из жаргона бурсаков, учащихся духовных семинарий в дореволюционной России, проис­ходит слово ерунда; из узкого круга профес­сиональных чертежников прошлого века про­никло к нам (через произведения Ф. М. Досто­евского) слово стушеваться; речь охотников обогатила литературный язык словом чуять и т. п.

Внутри литературного языка есть свои вы­разительные средства. Это прежде всего раз­ветвленные стилистические противопоставле­ния. Например, нейтральному слову лоб, кото­рое мы можем употреблять в любой ситуации, соответствует высокое слово чело, нейтраль­ному глаза — высокое очи и низкое глядел­ки, нейтральному есть — высокое вкушать и т. д. Солидный том могли бы составить фразеологические выражения типа прит­ча во языцех, как пить дать, попасть впросак, с глазу на глаз, и вся недолга; привычные мета­форы: нос лодки, стрелять из орудия, сломя голову и многие другие.

Но как ни богат литературный язык в этом отношении, язык художественной литерату­ры неизмеримо превосходит его. Практически почти нет таких слов и языковых форм, которые не могли бы стать материалом для художествен­ного образа. Даже грубость слова в художест­венном произведении может быть оправдана. Все дело, как писал Пушкин, «в чувстве сораз­мерности и сообразности». Вот показательный пример — стихотворение А. Вознесенского «В эмигрантском ресторане», которое начинает­ся ... ругательством:

Сволочь? дымен, точно войлок.

Сволочь? бел, как альбинос.

Мою водку дует сволочь.

Сволочь? чавкает блином.

Вопросительные знаки, оказавшиеся вопре­ки правилам пунктуации внутри предложений, очень красноречивы. Они сигнализируют о том, что одновременно с резкой и прямолинейной оценкой у поэта возникают какие-то сомнения. Внутренний стихотворный монолог поэта пре­рывается горячечной прозой — исповедью эмигранта: «конвои в лагерях — немецких, анг­лийских, северно-, потом южноамериканских, вы понимаете, Вознесенский?!» Сбивчивые по­правки: «Роса там у нас, трава там у вас по колено. Вознесенский, вы понимаете?!»— вы­разительно передают тоску человека, потеряв­шего Родину. Поэт подчеркивает разрядкой:

Из щетин его испитых,

Из трясины страшных век,

Как пытаемый из пыток,

Вырывался синий свет —

продирался человек!

И все же сомнения остаются: вырваться из трясины нелегко. В последней строфе слова-антиподы сволочь и человек начинают соседние строчки и только высокое слово очи (поду­майте, какое соседство: сволочь и очи!) еле уловимо подсказывает ответ на заключитель­ный вопрос поэта:

Сволочь очи подымает.

Человек к дверям шагает.

Встал.

          Идет.

                  Не обернется.

Он вернется?

Острая, драматическая тема потребовала от поэта сильных языковых средств. Грубость слова в данном случае художественно оправ­дана. Отыскать для каждого образа единствен­ные «нужные» слова, новые средства художе­ственного выражения мыслей и чувств — вот задача, которую решают настоящие художники слова. О борьбе за свежую, точную, яркую речь говорят не только много раз перебеленные чер­новики рукописей, хранящиеся в литературных архивах и музеях, в фондах крупнейших писа­телей. Есть и прямые свидетельства этого.

В статье «Как делать стихи» В. Маяковский подробно рассказывает о муках творчества: «Когда уже основное готово, вдруг выступает ощущение, что ритм рвется — не хватает како­го-то сложка, звучика. Начинаешь снова пере­краивать все слова, и работа доводит до исступ­ления. Как будто сто раз примеряется на зуб не садящаяся коронка, и, наконец, после сотни примерок, ее нажали, и она села. Сходство для меня усугубляется еще и тем, что когда, нако­нец, эта коронка «села», у меня аж слезы из глаз (буквально) — от боли и от облегчения».

В редчайшую минуту творческого удовлет­ворения Э. Багрицкий с законной гордостью сказал о мастерах языка:

И вечер наш трудолюбив и тих.

И слово, с которым мы

Боролись всю жизнь,— оно теперь

Подвластно нашей руке.

Это поэтическое мастерство, конечно, не приходит само. Вот ты читаешь понравившиеся тебе стихи, писал в «Правде» поэт В. Алатырцев:

И думаешь, наверно, что к поэту

Сама пришла счастливая строка.

А он искал полжизни строчку эту

В космических глубинах языка.