Власть

Власть

1. О совершенно черной кошке, помещенной в ларец и зарытой в землю на перекрестке дорог с целью колдовства.
2. О битве в Виграфьорде

Строительство собора Парижской Богоматери было закончено в середине XIII века. Оно началось в 1163 году, когда Сюжер и Св. Бернар уже умерли. Около 1250 года Пьер де Монтро решил почти цели­ком убрать стены трансепта, прорезав в них два гигант­ских круглых витража, как бы утверждая перед ли­цом неослабевающей угрозы ереси, что лучи творения расходятся из этого единственного источника — Бога-Света, утверждая пе.ред философами тождество кон­центрического универсума Аристотеля и круговых по­токов, открывавшихся теологии схоластов. Этот па­мятник явился замечательным свидетелем преобразо­ваний, произведенных в течение XIII века. Он свиде­тельствует о замечательных интеллектуальных завое­ваниях, совершавшихся в школах, теснившихся вокруг него и постепенно объединившихся в тот мощнейший синдикат науки, который стал называться университе­том. Он свидетельствует о беспримерном обогащении городов: во что обошлось его сооружение? Во сколь­ко миллионов серебряных монеток, столь необходи­мых для покупки хлеба? Некоторые задавались вопро­сом: нужно ли возводить столь великолепный собор? Не было ли это противно учению Евангелия, не оскор­бляло ли нищету трудящихся, населявших предмес­тья? Он свидетельствует, наконец, об усилении монар­хии: мог ли он и вовсе быть когда-либо построен без королевских щедрот, без денег, притекавших по кана­лам королевских налогов?

Монархия! Государи XIII века обуздали фео­дальную вольницу и вновь сосредоточили власть в сво­их руках. Тем самым вновь обрели реальную силу по­литические образования, которые с тысячного года существовали лишь в воображении. Надгробия этих государей уже позволяют различить их черты. Они ле­жат в той же позе, в какой они лежали во время тра­урной церемонии — почившие, погруженные духом в молитвы, за чтением которых они только что следили по своему молитвеннику. Их отличают атрибуты их са­на: меч, которым они сражались со Злом, скипетр, символ отправлявшегося ими правосудия, и корона — символ данной Богом власти. Вот, в Фонтевро, рядом с Альенор, лежит Генрих Плантагенет, граф Анжуй­ский по отцовской линии, герцог Нормандский по мате­ринской, король Англии силой победы своего оружия и обряда венчания. Вот готовые восстать и занять мес­то на верхней галерее собора статуи королей Франции, представители трех сменивших друг друга династий, предков Людовика Святого, которых он, их потомок, расположил в строгом порядке в хорах церкви Сен-Дени.

В Париже, бывшем столицей королевства капетингов, в годы, когда заканчивалось возведение фаса­дов собора Парижской Богоматери, именно Людовик Святой осуществил во всей ее полноте идею королев­ской власти — такой, как она сформировалась в сред­невековом сознании. Также как от Св. Бернара, Св. Доминика или Св. Фомы Аквинского, от него не оста­лось подлинного портрета. Однако он оживает в захва­тывающей биографии, написанной его другом Жуэнви-лем, продиктовавшим свои воспоминания будучи глу­боким стариком, через тридцать лет после смерти ко­роля. В лучшем экземпляре этих мемуаров, датируе­мом XIV веком, имеются иллюстрации, изображаю­щие Людовика Святого таким, каким его требовалось представить его потомкам в качестве примера для подражания. С ранних лет получившей подобающее воспитание под властной опекой своей матери, сыз­мальства приученный к постоянному чтению Священ­ного писания, он, подобно Иисусу, посещал бедняков, кормил их из своих рук жестом священника причаща­ющего свою паству — двенадцать бедняков — так, изо дня в день, король возобновлял это подобие Тайной Вечери. Он отправился в плаванье по морю, подвергая себя всем опасностям. «Он вверг свою плоть в пучину приключений», как писал Жуэнвиль, возглавив послед­них крестоносцев и ведя упорную борьбу во славу Божию против неверных. Победоносный вначале, затем разбитый, плененный, подобно Святому Петру, он, как только был освобожден, отправился поклониться поочередно всем святым местам в Палестине. Не был ли и он, подобно императорам тысячного года, наместни­ком Христа, его образом и подобием, чьим призвани­ем было разговаривать с Богом? Именно с этой целью он приказал построить Св. Капеллу в своем дворце на острове Сите в Париже. За огромные деньги он купил в Константинополе терновый венец. Эта реликвия имела глубокий смысл: орудие страданий Господа ясно ука­зывало на то, что связывало Бога и монархию. «У ко­роля Людовика Святого, — пишет автор одной из хро­ник, — был терновый венец Господа нашего Иисуса Христа и большой кусок Святого Креста, на котором Господь был распят, и копье, пронзившее бок Господа нашего. Для этих реликвий он приказал построить Св. Капеллу в Париже, на которую истратил сорок тысяч турских ливров и даже больше (это огромные деньги — для сравнения можно вспомнить, что все графство Макон обошлось в 1239 году всего лишь в десять ты­сяч ливров). Он украсил золотом, серебром, драго­ценными камнями и другими сокровищами помещение и раку, где хранились Святые Реликвии, и полагают что за эти украшения было уплачено по меньшей мере сто тысяч ливров (десятикратная стоимость целой провин­ции).»

Королевский жест остается неизменным — же­стом дающего полными пригоршнями, жестом Карла Великого. Для Людовика, как и для Карла Великого, возводится капелла. Она уже не круглая: Собор, чьи формы все себе подчинили, ей диктует свой план. Од­нако, подобно Аахенской капелле, она состоит из двух этажей. На нижнем располагаются члены королевского дома, а над ними, ближе к небу, купаясь в лучах света, преображенный, восседает король Людовик; его лицо обращено к венцу Страстей Господних, он размы­шляет над судьбой Христа-Царя, подвергшегося стра­даниям, бичеванию, издевательствам. И вот постепен­но, по мере того как жизнь его двигалась к заверше­нию, взирая на свое поражение в Египте как на свиде­тельство своего несовершенства и стремясь его испра­вить, этот большой ребенок, некогда любивший смех и желавший видеть вокруг себя веселых и нарядных лю­дей, ограничил свое окружение одними францисканца­ми, говорившими ему о воздержании. Он отказался от блеска, унизился. Он преклонил колени перед Распя­тым — он, не преклонявший колен ни перед кем, он, перед которым становился на колени король Англии, принося вассальную клятву. В конце концов Людовик IX вознамерился вновь завоевать Ближний Восток, не­смотря на ропот своих друзей. Он решил, подобно сво­ему Господу, принести в жертву собственную жизнь. И он умер мученической смертью в 1270 году в Тунисе и тотчас же был объявлен святым.

Между тем он вовсе не был святошей-лицеме­ром. Ценности, на которые ориентировался король Франции, символизирует, на мой взгляд, конная статуя Св. Георгия в Бамбергском соборе, воздвигнутая в дни молодости Людовика Святого. Это отросток Реймского искусства скульптуры, укорененный во Франконии епископом Эгбертом, шурином короля Франции Филиппа. Всадник, как и надгробные изваяния в церкви Сен-Дени, представляет своего героя в возра­сте свершений, в возрасте старшего сына, принимающего власть из хладеющих рук почившего отца — вместе с ответственностью за владения предков и продолже­ние славного рода. Исполненный мужества, знаменосец культуры, еще полностью доминируемой воинами, чьи­ми главными ценностями являются ценности чисто мужские — сила, храбрость, преданность,он готовится завоевать весь мир. Решительный, верный, беспокойный и в то же время доверчивый, он достаточно проницате­лен, чтобы увидеть в себе грешника, — и при этом вве­ряет себя беспредельной милости Божьей. Св. Георгий считался небесным покровителем рыцарства. Следова­тельно, он был образцом для короля Людовика Свя­того, пожелавшего довести до совершенной степени рыцарские доблести, сумевшего обуздать феодалов в той самой степени, в какой он превосходил лучших своих вассалов своей щедростью и своими подвигами. Между тем Людовик IX полагал необходимым в пол­ной мере пользоваться той властью, которую он полу­чил от Бога во время коронации в Реймском соборе. Он завещал королям Франции, своим потомкам, вер­шить суд, восседая в одиночестве наверху иерархичес­кой пирамиды. Чуть ниже располагались его дети, еще ниже — принцы, принадлежавшие королевскому дому, под ними — пэры королевства: справа — епископы, слева — укрощенные феодалы, наконец, под тремя ря­дами, представленными законниками, воинами и финан­систами, весьма усердными слугами государства, про­стой народ, гарантом которого перед Богом и высту­пал монарх. Единовластию на небе соответствовало единовластие на земле. Таким образом, не копировало ли устройство видимого мира структуры мира невидимого и не занимал ли коронованный король в этом ми­ре в точности то же место, которое в Раю занимает Христос, являющийся источником всякой власти и вся­кого правосудия. Будучи твердо в этом убежден, Лю­довик Святой, как бы далеко он ни заходил в своем мистицизме, никогда не уступал притязаниям духовен­ства и почтительно, но непреклонно держался перед другим, противостоящим ему монархом — Папой.

В XIII веке Римский епископ, окруженный свои­ми кардиналами, подчинял себе всех других еписко­пов. В 1250 году, после смерти Фридриха II, он сде­лал все возможное, чтобы упразднить империю. Буду­чи преемником Св. Петра и наследником Константина, Папа претендовал на власть надо всем миром; он объя­вил себя верховным судьей надо всеми государями земли; всеми способами он стремился подчинить их своей власти, используя, в частности, институт вассали­тета и пожалования феодов. Коронованный, подобно светским монархам, но не одной, а тремя коронами, горделиво возложенными одна над другой на его тиа­ру, Папа был безраздельным главой той политической организации, в которую превратилась церковь, органи­зации очень мощной, опиравшейся на кодекс законов, единую иерархию церковных трибуналов, множество вездесущих и обладавших высокой культурой актив­ных проводников ее политики, налоговую систему, эф­фективность которой постоянно возрастала благодаря охвату всего христианского мира сетью приходов, что давало возможность плотно контролировать каждого жителя этих ячеек с помощью ставшей обязательной ежегодной исповеди; наконец, опорой церкви служили две организации с полицейскими функциями, выслежи­вавшие малейшие отклонения и устанавливавшие с по­мощью проповеди единый образец поведения, — орден доминиканцев и орден францисканцев, оба принужден­ные к подчинению центральной церковной власти.

Со всей своей силой претензии Папы проявились в Ассизе. Св. Франциск умер в полной нищете. Рим же пожелал подчинить подвиг этого человека, нашедшего в себе мужество заговорить простым и безыскусным языком Евангелия и привести в полное с ним согласие свою жизнь, своим планам господства над земным ми­ром. Его могилу Рим превратил в великолепное нагро­мождение знаков могущества. Построенная здесь по готическому образцу и во французской манере бази­лика взирает на мир с высокомерием и подобна двор­цу. В ней, однако, нет ни скульптур, ни витражей. Одни лишь стены, украшенные фресками величайших ху­дожников мира — Каваллини, Чимабуэ, Симоне Мар­тини, братьями Лоренцетти, Джотто, — совместными усилиями воплотивших в зрительных образах принципы идеологии, выработанной римской курией. Огромная, великолепная тюрьма: дух бедности оказывается здесь как бы в добровольном заточении, погребенный под грудами ослепительных украшений.

Между тем, в то самое время, когда в Ассиз­ской базилике заканчивалась подготовка пышного спектакля, призванного продемонстрировать власть католической церкви, папство оказалось в конце кон­цов в полном подчинении у королей Франции. После бурных столкновений папский двор вынужден был уступить и, покинув Рим, Италию, перенести свою рези­денцию даже не в саму Францию, а в приграничную об­ласть, на левый берег Роны, в Авиньон. По обеим сто­ронам этой большой реки, преодолевающей огромный мост, который удалось навести между ее берегами, возвышаются две крепости: крепость тюремщика в Вильневе башня Филиппа Красивого, а затем вскоре и большой современный замок, форт Сент-Андре, бди­тельно стоящий на страже, и крепость Папы — Авинь­онский дворец, возведенный на скале,удивительный символ вращивания, укоренения духовного в земном. От этого сооружения, конечно же, веет духом аске­тизма: самая старинная часть его интерьера говорит об отречении, свойственном цистерцианскому монастырю. Но одновременно весь внешний облик этой крепости, ощетинившейся бойницами, заявляет о стремлении к господству. Она тщательно отгорожена от внешнего мира; это логово зверя, укрепленный замок, куда сквозь узкие щели стекается золото, влекомое цепки­ми щупальцами налогов, и где, накапливаясь, оно со­ставляет основу могущества кардиналов. Денежного, бесстыдного могущества. Целая ветвь францисканской конгрегации противится этому и, верная принципам своего основателя, постепенно превращается в группу несогласных еретиков. В результате этого «Вавилон­ского пленения», а также из-за хищнической жадности папского двора усилилось болезненное напряжение, в котором вот уже некоторое время пребывал христи­анский мир.

В период между созданием витражей Св. Ка­пеллы и росписью фресок в Ассизе, а еще более в 60-е — 70-е годы XIII века сознание европейской интеллек­туальной элиты пережило крупное потрясение. Она по­лучила доступ к той части наследия Аристотеля, кото­рая до той поры не была переведена — к книгам Физи­ки и Метафизики с комментариями арабских мыслите­лей. Вначале они обнаружили необычайно стройную глобальную концепцию мира, находившуюся, однако, в противоречии с христианской доктриной. Она утверж­дала, что мир вечен и отрицала факт творения; она от­казывала человеку в какой-либо свободе, отрицая во­площение и искупление. Она отрицала все. В 1255 году Папа Александр попросил парижского магистра Аль­берта Великого дать опровержение этой философии. Двумя годами позже он направил в Парижский универ­ситет преподавать теологию двоих итальянцев — доми­никанца Фому Аквинского и францисканца Бонавенту-ру. Фома Аквинский, стремясь примирить церковное учение с разумом, построил на кончике иглы голово­кружительную диалектическую конструкцию. Ошело­мительно виртуозную — и вселяющую тревогу: неда­ром парижский епископ осудил в 1277 году некоторые положения этой системы. Следовало ли решиться на раздел, направить христианство исключительно по пути мистики, замкнуть его в области иррационального — таков был выбор Бонавентуры, — допустить ли авто­номию сферы рассуждения и действия, свободного от догматизма и зависящего лишь от опыта и логики? Следовало ли признать относительность христианской мысли?

Между тем и в то же самое время обнаружи­валась и относительность самой христианской истории.

Крестовый поход потерпел неудачу. Людовик Святой умер в Тунисе, греки вернули себе Константинополь. Святая Земля была окончательно утрачена с падением в 1291 году Акры (Сен-Жан-Д'Акр). Не оставалось никакой надежды одолеть неверных силой оружия. Не лучше ли было, подобно тому как это делал Св. Франциск, пойти навстречу им без оружия, со словом проповеди? Вместо крестоносцев послать миссионе­ров? Снять запреты, не дававшие купцам вести свобод­ную торговлю, и захватить богатства Востока? Хрис­тианский мир обнаружил, что он занимал лишь малую часть земли, что она была огромна. Моряки из Пизы, Генуи, Марселя, Барселоны стали хозяевами Среди­земного моря. Они обследовали все его проливы, все побережья; плавая на все более крупных и совершен­ных в управлении кораблях, они уже осмеливались пе­реплывать его из конца в конец. Они учились создавать точные карты этого внутреннего моря. Глубь матери­ков на них постепенно утрачивает фантастический ха­рактер. На старинных картах, на юге, на востоке изоб­ражены обнаженные дикари, людоеды.

Но наряду с ними — могучие царства, мудрые государи, живущие в краях, откуда вышли три волхва, ведомые Вифлеемской звездой, и откуда теперь кара­ваны навьюченных верблюдов регулярно доставляли чудесные товары. Люди с изумлением узнавали о су­ществовании где-то на краю света других христианских народов. Так ли уж невозможно было за спиной Исла­ма обратить в свою веру многочисленные племена, ни­чего не знавшие об истинном Боге, но и. похоже, не по­клонявшиеся никакому другому? И вот проповедники уже устремлялись в глуоину азиатского материка, а негоцианты осмеливались добираться по торговым пу­тям до истоков, изобиловавших ладаном, перцем и парчой.

В 1271 году приходит очередь венецианца Мар­ко Поло устремиться навстречу великим приключени­ям. Он сопровождал двух своих дядей, которым Папа поручил вручить свои послания монгольским монар­хам; путешественники отправились по Шелковому пу­ти. В горах Туркестана, среди народов, живших ското­водством, они и в самом деле встретили несколько несторианских общин, осевших там несколькими веками раньше и не подвергавшихся никаким преследованиям. Они прибыли в Пекин зимой 1275 года. Монгольский хан дарит их своей дружбой, доверяет им несколько поручений в своей империи, и они путешествуют по Дальнему Востоку до 1292 года; в Европу они возвра­щаются через Индонезию, Персию, Трапезунд. По воз­вращении Марко Поло рассказывает о своем удиви­тельном путешествии. «Сеньоры, императоры и коро­ли, герцоги и маркизы, графы, рыцари и горожане, все, кто желает узнать о различных расах людей и разно­образии стран мира, приобрести познания об их нравах и обычаях, возьмите эту книгу и прочтите ее.» Это бы­ла книга «О чудесах мира», которую также назвали «Миллион», Публика была зачарована. На протяжении более чем полувека поколения европейцев предавались мечтаниям над текстом этой книги и иллюстрировав­шими ее рисунками.

На них были изображены люди без голов, а также одноногие и одноглазые; драконы и единороги, сказочный бестиарий из мира романских фантазий. Но наряду с этим и то, что Марко Поло видел собствен­ными глазами: боевых слонов, города, огромные пор­ты. Из книги можно было узнать как в реках моют зо­лото, а на плантациях собирают урожай перца. Они рассказывали об оживленной торговле, основанной на письме, бумажных деньгах и доверии. Об умерших, которых не хоронили, а сжигали. Они славили порядок и справедливый суд, который поддерживали и вершили государи столь же отважные, как и герои легенд, но не столь жестокие. Они доносили изображения царских дворов, где господствовали цивилизованные нравы. рассказывали о наслаждении медленным течением жизни в спокойствии и роскоши, в обществе благоухан­ных принцесс.

Пелена спала. Оказывается, существуют мно­гочисленные народы, живущие в дальних краях в бла­гополучии, мире и терпимости, при дгппи законах и с другой верой. Живут в счастии. Этс то земное счастье. соответствующее естественному порядку вещей, о ко­тором в это же самое время парижские философы утверждают, что оно отвечает замыслу Божию. Это­му желанию, оживотворенному радостью, вкусить от которой можно будет уже в этой жизни, не дожидаясь другой, и которая не будет холодной радостью побе­ды над собой и самоотречения, отвечает стремление к красоте как таковой. До сих пор в высоком искусстве эстетический поиск всегда был подчинен теологии. Те­перь он стал освобождаться от этой зависимости.

В середине века Гоше, последний мастер, стро­ивший Реймский собор, устанавливал большие статуи, приготовленные для главного портала. Он расставил их по своему произволу, пренебрегши заранее предусмот­ренным их расположением, в точности следовавшим принятому учению. Здесь начало проявляться такое же отношение к статуям, какое мы демонстрируем се­годня в наших музеях: оно зависит от их пластической ценности, а не теологического значения. Улыбка анге­ла в сцене Благовещения, тень лукавства на удивлен­ном лице Марии, складки одеяния Девы в сцене посе­щения Богородицей Елизаветы, явно напоминающие драпировки, в которые скульпторы Древней Греции об­лачали ее богинь, — эти легкие акценты, как и многие другие подвижки, предвосхищали вторжение в церков­ное искусство чисто светского наслаждения красотой. Статуи Св, Капеллы обладают дивной красотой; они принадлежат к скульптурным шедеврам всех времен. Некоторая доля духовности, однако, из них как бы улетучилась. Тем, кто в конце XIII века созерцал большие готические розы витражей, они говорили не столько о строгости схоластических выкладок, сколь­ко о полных опасностей путях праведной души. Они по­казывают хитросплетения того лабиринта, по которо­му от испытания к испытанию, подобно странствующим рыцарям из романа о Ланцелоте, любовь — любовь мужчины к женщине, так же, как и любовь к Богу, — движется к своей цели. Эти розы как бы сливаются с Розой из романа. В их огне, как и в ее, светится счас­тье жизни.

Тон меняется. Меняется и взгляд на произведе­ние искусства. В тот же период центр художественного творчества перемещается из Северной Франции в Италию. Франция — по-прежнему крестьянская страна. Когда умирает Людовик Святой, в Аррасе процветает суконное производство и самые крупные сделки за­ключаются на ярмарках в Шампани. Однако земля на­чинает истощаться. Новые участки уже не распахива­ют; в старых же земледельческих районах, уже пере­населенных, земля, от которой требуют слишком мно­го продуктов, теряет свое плодородие и родит все меньше и меньше. В этих областях, где источником богатства является, в основном, сельское хозяйство, этот источник постепенно иссякает. В Италии же, обязанной своим богатством городам, напротив, на­блюдается его мощный повсеместный рост, обуслов­ленный активным торговым обменом. Сюда текут по­током сокровища Востока. В Венеции. Генуе. Флорен­ции после семивекового перерыва вновь начинают чека­нить золотую монету. Банкиры Флоренции и Сиены от­ныне господствуют в западной экономике; государства не могут обойтись без их помощи; Римские и Авиньон­ские Папы, короли Франции и Англии прибегают к их услугам. Подсчитывать звонкую монету, сеять ее по всей Европе, заставлять ее обращаться все быстрее и быстрее; придумать ради этого вексель, держать себя за должника бедных, святых, самого Господа Бога — и одновременно быть кредитором сдельщиков, выра­батывающих сукна и шелк, — и следовательно, со всей скрупулезностью вести расчетные книги все это прихо­дилось делать, чтобы в городах Центральной Италии произошло возвышение нескольких патрицианских ди­настий, соперничавших друг с другом и возводивших в городах свои башни, рядом с которыми утрачивали  свою величавость силуэты соборов; династий, бросав­ших друг другу вызов и утверждавших перед лицом соперников свою славу и могущество, претендуя на то, что они все еще основываются на рыцарской доблести, в то время как в действительности их опорой являются бережливость и искусство вкладывать деньги, лов­кость и оборотистость. Итак, конкуренция. Ее стара­тельно сдерживают законы, а также витийство на пло­щадях, дискуссии на форуме, в которых выковывается гражданственность. Италия представляет собой совер­шенно особый мир. Он. конечно же, заворожен ослепи­тельным культурным влиянием, исходящим из Пари­жа: для своей книги Марко Поло выбрал именно французский язык; все итальянские прелаты того вре­мени были свидетелями строительства и украшения Собора Парижской Богоматери; они взяли и пересади­ли на родную почву отростки переживавшего расцвет искусства Франции, а итальянские торговцы вели тор­говлю предметами искусства из Парижа. В то время как во Франции поочередно сворачивалось строитель­ство ее крупнейших соборов, все те духовные, интел­лектуальные и эстетические ценности, которые они провозглашали, воспринимались этой богатой южной страной. Италия жаждала их получить, и она их полу­чила — но лишь затем, чтобы усвоить их, включив их в систему своих собственных традиций. Она находит соб­ственное применение аристотелизму: сколько насчиты­вается в это время в Италии людей, которых Данте на­зывал эпикурейцами и которые сомневались в бессмер­тии души? В скульптурах на фасаде собора в Орвието, безусловно, присутствует французское влияние, однако разве Ева, рождающаяся из ребра Адама, похожа на безумных дев из Страсбургского собора? В Италии купцов, разбогатевших на торговле, мореплавателей и францисканских братств соблазны французского ис­кусства натолкнулись на фонд местных традиций, уси­ленных постепенно возраставшими связями с внешним миром. Мощные, соразмерные, непрозрачные стены Собора Св. Марка в Венеции, церкви Сан Миньято и баптистерия во Флоренции не приемлют самонадеянной устремленности ввысь, свойственной хорам церкви в Бовэ, ни полупрозрачности стен Святой Капеллы. Они облицованы цветным мрамором, подобно Пантеону в Древнем Риме, и украшены мозаичными изображения­ми, как купола церквей христианского Востока. Рим и Византия — таковы две половины единого национально­го культурного наследия.

Когда Данте в изгнании, вдали от Флоренции, писал свою «Божественную комедию», он с тоской вспоминал свой «прекрасный баптистерий Св. Иоанна». Картины ада в верхней части его шестиугольного про­странства некогда питали его воображение. Его поэма, собственно, и является собором, последним из собо­ров. Она опирается на схоластическую теологию, при­шедшую из Парижа и неизвестно какими путями до­шедшую до Данте. Подобно французским соборам, «Божественная комедия» стремится возвысить дух, перенося его со ступени на ступень вплоть до достиже­ния божественного света, в согласии с иерархией Дио­нисия Ареопагита и благодаря посредническим усили­ям Св. Бернара. Данте был восторженным поклонни­ком трубадуров, у которых он учился. Он колебался: не написать ли свою поэму на языке народа, живущего по ту сторону гор? Он выбрал,однако, тосканский диа­лект, подарив тем самым Италии ее литературный язык.

Поместив в глубины своего Ада, рядом с пре­дателем Иудой, Брута и Кассия — за предательство Цезаря, — он как бы посвящает свое детище Риму, Империи, т.е. своей родной Италии. Он воздвигает этот памятник на заре XIV века, и он предвещает новое воз­рождение, колыбелью которого действительно стал полуостров и которое отбросило искусство Франции в ночь веков, назвав его готическим, иначе говоря, вар­варским.

Когда Данте начинал писать свою поэму, рост­ки этого возрождения уже в течение двадцати лет бы­ли укоренены в Тоскане, недалеко от Флоренции. На берегу Лигурийского моря, в Пизе, большом порто­вом городе, еще не увязшем в долгах и не попавшем в зависимость, внутри другого баптистерия, аркатуры которого образуют корону, как бы воздавая дань го­тике, Пикколо Пизано установил мраморные плиты, в которых также заметно влияние французской эстети­ки. Ими окружена кафедра, место, где читается про­поведь. При этом скульптор воспроизвел формы, ук­рашавшие отделанные слоновой костью переплеты евангелиариев, предназначенных для германских импе­раторов тысячного года. На самом деле, однако, ис­токи этого искусства уходят еще далее вглубь веков и коренятся в самой Тоскане. Самыми отдаленными его предшественниками были этрусские погребения: ма­трона из сцены Рождества столь же задумчиво-серьезна, как и лежащие изваяния этрусских гробниц; каваль­кады напоминают Августовы триумфы, а упорядочен­ная сумятица толпы — сцены на саркофагах II века. Повсюду здесь дыхание Рима, Древнего Рима, вос­кресшего и зримого.