. Бог есть свет
  
Азбука  Физкультура малышам

Детская Энциклопедия

Статистика

Бог есть свет

Бог есть свет

  1. Жоффруа де Виллардуэн (ок. 1150 — 1213). «Взятие Константинополя.»
  2. О том как наказана была колдунья Катла и сын ее Одд.
  3. «Сага Снорри Годи», ок. 1230 (Литературный вымысел на тему событий исландской истории X века.)

Внезапно в XII веке экспансия ускоряется. Признаком ее нарастания служат крестовые походы, эти полные сказочных приключений экспедиции рыца­рей Христовых за богатствами Востока. Есть и другой ее признак, не такой яркий, но более надежный, запе­чатленный в самом пейзаже Европы: именно в это вре­мя закладываются те его черты, которые он обнару­живает еще сегодня. Возникают новые деревни, цвету­щие поля, виноградники, появляется и новое действую­щее лицо, которое вскоре выдвинется на самые первые роли: это деньги, звонкая монета, которой по-прежне­му не хватает, потому что в ней повсюду возникает все большая нужда и вся торговля основывается на ней. Повсюду брожение и стремительное развитие, подоб­ное тому, что охватило современное общество, и сама мысль о замедлении которого для нас невыносима. На всех этажах здания культуры слышны отголоски это­го подъема. Религиозное чувство также приобрело несколько иной оттенок: начало утверждаться убежде­ние, что взаимоотношения с Богом являются личным делом каждого и что спасение можно заслужить, ведя определенный образ жизни. С Апокалипсиса взгляд не­заметно перешел на Деяния Апостолов и Евангелие, стараясь увидеть в этих книгах Священного Писания модели поведения. Этот переход нашел прямое выра­жение в искусстве.

В то же время отношения между людьми при­обретали большую гибкость, а это благоприятствова­ло сближению, объединению, сплочению. На первых стадиях роста, примерно в тысячном году и вокруг этой даты, проявлялась тенденция к распылению влас­ти, к феодальной раздробленности. Сто лет спустя на­чалось восстановление государств, княжеств, коро­левств. Аббатства уже объединились в конгрегации, что поощряло их совместные эстетические искания, предпринимавшиеся вначале обособленно в Турню, в аббатствах Сен-Бенинь в Дижоне и Сент-Илер в Пуатье. В 1100 году самой могущественной из этих кон­грегации был Клюнийский орден, а самый значительный памятник — новая церковь аббатства Клюни — был построен всего за несколько лет, благодаря притоку золота из Испании и серебра из Англии. Деньги в это время уже занимали главенствующее положение. И вновь государи почитались, благодаря их денежным приношениям, за подлинных создателей архитектурных шедевров.

Что же осталось от этих памятников сегодня? Жалкие развалины. В начале XIX века это чудо архи­тектуры служило каменным карьером. По вставшимся следам, однако, можно понять, в чем состоял за­мысел строителей: восстановить во всем величии то, что стремилась стереть с лица земли феодальная вольница императорский дворец. Он должен был пре­взойти своим великолепием дворец Карла Великого — ведь это был дворец самого Бога. Ему надлежало быть достойным Бога и посвященных ему культовых торжеств. Пространство, заключенное среди его стен, было строго замкнутым, огражденным от земных волнений; свет как бы украдкой проникал вовнутрь. Между тем возвышающиеся столпы возносили своды в беспредельную высь, «in excelsis». Их увлекал тот са­мый порыв, к которому призывало большое скульп­турное изображение портала — от него дошло до нас лишь несколько жалких обломков, — рисовавшее именно картину Вознесения. О том, что представляла собой церковь аббатства Клюни позволяет судить ее уменьшенная копия: церковь в Паре-ле-Моньяль. Скромное снаружи, это сооружение открывает взору лишь нескончаемое нагромождение капелл. Двери за­падного фасада как бы зовут войти внутрь, оставив мир за порогом и обретя, наконец, внутреннюю гармо­нию и порядок. Все внутреннее пространство церкви сходится в одной точке — хорах, являющихся местом приношения даров, воспарения духом, хорах, которые, по мнению клюнийских аббатов, посещались ангелами. Этот дворец, венчавший главу империи, был совершен­нее всех остальных, возведенных на земле. При его со­оружении естественным был возврат к колоннам, ук­рашенным каннелюрами, вимпергам, формам, заимст­вованным из арсенала римской классики, которые продолжали сохраняться заботами императоров на рубе­же Х-ХI вв. В этом дворце царил праздник, и глаз пле­няли невиданные в мире пышность и великолепие. Ибо клюнийские монахи вполне серьезно считали себя кня­зьями, составляющими двор Всемогущего, придвор­ными своего рода неземного, священного Версаля. Они были убеждены в том, что их долг состоял в со­вершении со всяческой пышностью непрерывной служ­бы и что для этой цели необходимо было расточать бесчисленные сокровища. Эта тяга к роскоши весьма наглядно проявляется в убранстве небольшой капеллы в Берзе-ля-Виль, этой личной молельни, которую уст­роил аббат Юг в одном из [своих] обширных владений, где он любил останавливаться. Украшения занимают здесь всю стену, радуя взор пленительными сочетания­ми линий и красок. Подобная же утонченность свойст­венна и интерьерам дворцов в Иудее, которые обжива­ли в это же время франкские вельможи-крестоносцы. Однако они, также как и сопровождавшие их священ­ники, открывали наряду с этим в Святой Земле, явив­шей им свою неприкрытую реальность, ту жизнь, кото­рая окружала Иисуса на земле. Они поняли, что тот же самый Бог, кажущийся столь далеким, когда о нем говорит Апокалипсис, когда-то жил подобно каждому из нас, подобно Лазарю, подобно Магдалине, подобно своим друзьям; что Всевышний,изображенный в апси­дах восседающим на троне, прежде чем победить смерть, был осмеянным Учителем, преданным своим учеником в руки врагов. И вот уже во фресках, укра­шающих монастырь Вика, в результате легкого изменения выражения глаз божественная сущность уступа­ет первый план сущности человеческой.

Несомненно, тенденция, вышедшая из монас­тырской традиции и доминирующая в клюнийской эсте­тике, в сущности, по-прежнему выражала стремление приготовить дом Спасителях Его триумфальному воз­вращению, приветствовать его и встретить как царя. Подобное намерение вызвало дерзкое новшество укра­шение порталов базилик крупными скульптурными изображениями, подобными тем, которыми некогда в языческом Риме украшались триумфальные арки. Од­нако, вырезать из камня изображения пророков поне­воле означало придавать -им форму человеческого те­ла и человеческого лица, помещая их в реальный мир. Так, в Муассаке скульптор старался строжайшим об­разом следовать тексту Св. Иоанна [Богослова]. Он захотел изобразить посреди отверстых небес недосяга­емого Господа, Который, однако, оказывается неудер­жимо увлекаемым к земле, как бы плененным ею. Ка­кою же силой? Силой музыки, несомненно являвшейся главным искусством того времени и самым действен­ным инструментом познания; ее тоны по приказанию Св. Гуго были начертаны на капителях хоров церкви в аббатстве Клюни, т.е. в центре иконографической схе­мы этого памятника, в точке, где сходились все дви­жения литургического действа. Музыканты, изобра­женные на тимпане церкви в Муассаке, носят знаки от­личия земных царей. Над ними царит лишь Христос, чью славу они неустанно поют, а верховный настоятель царит над земными владыками, могущество которых в это время очень быстро восстанавливается, благодаря экономическому росту.

Самым замечательным следствием последнего было пришедшее вслед за каролингским возрождени­ем IX в. и Оттоновым возрождением тысячного года новое и еще более мощное возрождение. Оно наполни­ло новой жизнью остатки римского наследия, оживило его гуманистическое начало. Это хорошо заметно на примере памятников Льежа. На примере бронзовых украшений на наружной стороне купели, ритуального орудия крещения, являющегося таинством обновле­ния, затрагивающим не узкий круг избранных, как это можно сказать о клюнийских литургических службах, но распространяющимся на весь род человеческий, — где бронзовые фигуры выглядят самым правдоподоб­ным образом. Были разорваны все путы, не дававшие ста годами ранее местным мастерам, состоявшим на службе императора, отходить слишком далеко от при­вычных образцов, давая волю собственному творчес­кому темпераменту. Искусство периода возрождения XII века отличается свободой и смелостью. И среди новообращенных находится место и для философа: действительно, в своем порыве латинский христианский мир теперь не боится обращаться ко всей совокупнос­ти знаний, которыми располагали язычники.

Итак, повсюду мы видим человеческие лица, постепенно оживающие под дуновением жизни. Такие изображения во множестве появляются в бенедиктин­ских монастырях, их назначение в том, чтобы медита­ция монахов воспаряла ввысь, восходя от образа к об­разу. С изображениями людей соседствуют изображения природы — растений и животных. Эти изваяния представляют творение сведенным к весьма простому, правильному, рациональному плану, соответствующе­му Божественному замыслу в момент сотворения ми­ра. Подобным же образом человеческое общество предстает в своих идеальных структурах, согласных с волей Господа: три сословия — крестьяне, рыцари, ду­ховенство, причем первые два подчинены монахам, взирающим на мир, от которого они отделились, с вы­соты своего совершенства. Художественные воплоще­ния их размышлений, украшающие монастырские гале­реи, обнаруживают две тенденции, одна из которых принадлежит прошлому, а другая будущему, — их противоположность проявляется с тем большей силой, чем большую скорость набирает прогресс. С одной стороны, в них звучит эхо Евангельского послания, ко­торое, рисуя сцены из жизни Иисуса, призывает не пре­небрегать плотью, являющейся частью личности каж­дого человека, как и частью личности самого Христа. С другой, — сказывается не выветрившийся дух древ­него пессимизма, склонный к осуждению всего, что не является чисто духовным, неизменно видящий повсю­ду козни сил зла и изобличающий зло в малейших про­явлениях телесности — на основании многочисленных признаков, роящихся среди кошмаров, порожденных неудовлетворенностью. Клюнийские монахи были на­стоящими сеньорами и гордились этим. Их искусство — это искусство вельмож. А то место, которое в них занимало изображение греха, например изваяния чудо­вищ, теснящихся на центральной колонне портала церк­ви в Суйяке, свидетельствует о том, в какой мере в нем запечатлелась жестокость той цивилизации, что на­рождалась среди царившего вокруг насилия.

«Что делают в ваших обителях, где монахи по­гружены в чтение Священного Писания, все эти неле­пые чудовища, эти странные и уродливые прелестницы и прелестные уродцы? Что означают эти жуткие обезья­ны, свирепые львы, диковинные кентавры, являющиеся лишь наполовину людьми? К чему эти сражающиеся воины? К чему трубящие в рог охотники? Здесь не­сколько тел венчает лишь одна голова, там одно тело имеет несколько голов. Здесь четвероногое животное влачит хвост пресмыкающегося, там у рыбы тело име­ет четыре ноги. Рядом зверь скачет на лошади. И в конце концов, разнообразие этих форм столь нескон­чаемо и чудно, что мысль склоняется к расшифровке мраморных изваяний, а не к чтению манускриптов. Дни уходят на созерцание этих несуразностей, а не на раз­мышления над Божественным Законом. Господи, коль уж братья не краснеют за всю эту бессмыслицу, то хо­тя бы со скорбию подумали о том, во что она обо­шлась.» Этот голос, поднятый для осуждения Клюни, для того чтобы объявить, что в Клюни был предан дух монашества, принадлежит Св. Бернару. Он выражает несогласие. На этом столь высоком уровне, в тончай­шем слое самой высокой культуры проявляются про­тиворечия, которыми, подобно нашей, была пронизана та отдаленная эпоха. Это был резкий разрыв. Бернар из Клерво вел борьбу — против всех. Против монахов,живших по старинным правилам, против алч­ных кардиналов, против философов, гуманистов, про­тив королей-кровосмесителей, против рыцарей, слишком привязанных к любви и войне. Это был неутоми­мый, неустрашимый, неугомонный борец. С подорван­ным здоровьем он разъезжал по всему христианскому миру, не прекращая моральной проповеди. Нет ни од­ного изображения, которое передало бы черты его ли­ца. До нас дошли только его слова. Слова, звучавшие подобно грому. Множество памфлетов и проповедей, стараниями переписчиков распространявшиеся повсю­ду. Для целого поколения Св. Бернар олицетворял взыскательную совесть христианства. Св. Бернар знал этот мир: будучи сыном рыцаря, он прожил двадцать лет в миру, прежде чем постригся в монахи и поселил­ся с группой своих последователей в монастыре в Цистерциуме, отличавшимся самым строгим уставом. У него было достаточно времени, чтобы оценить новую опасность для благонравия, исходившую от денег. И он призывал ко все более строгому отказу от земных благ, сделав особым объектом своих обличений клюнийских монахов за их чрезмерную тягу к роскоши и удобствам и предлагая иной стиль монастырской жиз­ни и монастырского искусства — цистерцианский стиль. Это был возврат к прошлому. Цистерцианская идея была реакционной, ретроградной. Она сводилась к сопротивлению соблазнам прогресса, что требовало в первую очередь искать прибежища в самой глубокой древности. Возврат к принципам бенедиктинского мо­нашества предполагал разрыв между общиной и совре­менным ей миром, еще большую ее изоляцию, уход в пустыню. Это обеспечило ордену успех. В XII веке бо­гатство общества возрастало. В то же время, в нем господствовали моральные представления, согласно которым человек мог получить спасение благодаря жертвам, на которые шли другие, как бы замещавшие его, люди. Общество по-прежнему нуждалось в мона­хах, но монахах более бедных, так как оно чувствова­ло себя запятнанным своими богатствами. В цистерци­анцах его восхищало то, что они не давали увлечь себя суетным ритмам быстротечного существования, а вер­нулись к размеренной жизни, протекавшей в смене дней и времен года, к простой пище, скромной одежде и строгой литургии; то, что нужда и самоограничение этой горстки избранных искупали ненасытность окру­жавших их грешников и испрашивали им прощение.

Цистерциум вернул, таким образом, простоту архитектурным формам — сохранив старые формы, но отказавшись от излишеств, освободив их от всего того, что без пользы их загромождало, соскребая ук­рашения, так что аббатство вновь превратилось в го­лые камни. Эти камни, из которых оно было выстрое­но, обрели свою первозданную грубую фактуру. На них были сохранены следы людского труда. На каж­дом блоке был знак, клеймо мастера, вытесавшего этот камень ценой тяжкого труда. Цистерцианский мо­настырь лишен украшений — такой должна быть мас­терская, приготовленная для созидательной работы: здесь такой работой был поиск Бога, открывающегося через слова Писания. Никаких изображений — только линии: прямые, кривые, да несколько простых чисел. Ничто не должно отвлекать внимания. Пусть оно со­средоточится на Писании, стремясь проникнуть в его смысл, пусть телесная работа чередуется с работой духа, ибо так предписывает устав Св. Бенедикта. В других мастерских усилия монахов воздействуют на сырой материал, извлекая металл из руды, обогащая и очищая его, с тем чтобы он мог стать полезным про­дуктом. Здесь наблюдается то же стремление: исполь­зовать те ресурсы, которые Творец со всей щедростью вложил в обращенные к нам слова и в доступные нам вещи. Из тех и из других человек должен извлекать их суть, трудясь с терпением и смирением, употребляя для этого силу своих рук, своего ума, своей души. Вот почему кузницы и амбары, построенные цистерци­анцами, столь же величественны, что и их церкви: ведь амбар, кузница, обитель и церковь являются лишь раз­личными орудиями, предназначенными для одной и той же работы, одной и той же службы. Да и сам монас­тырь, как ядро под скорлупой ореха, как дух, заклю­ченный в плоти, располагается посреди поляны, расти­тельность которой окультурена трудом человеческих рук, лишена своего исконного буйства, вырвана из ве­кового сна. Разве Господь не дал всякую тварь во вла­дычество человеку? И разве не ждет Он от человека, чтобы тот, употребляя на это свой ум, сотрудничал с Ним в непрерывном, неостановимом деле творения? И вот, цистерцианские монахи, не желая вести жизнь гос­под и кормиться, подобно клюнийским монахам тру­дами других людей, берутся за ручной труд. Благода­ря одному этому факту и несмотря на их решение по­вернуться спиной к прогрессу, они оказались на перед­нем крае всех технических нововведений, среди пионе­ров этого века прогрессивных завоеваний. Они в изоби­лии производили то, в чем в условиях всеобщего роста нуждались города и феодальные замки: дрова и строительный лес, железо, стекло, качественную шерсть. Монахи избрали жизнь, полную воздержания. Они не потребляли почти ничего из того, что производили, и все отвозили на рынок. За свой товар они получали деньги. Что делать с ними? Раздавать нищим? Это было затруднительно, так как цистерцианские монастыри располагались в уединенных местах. И эти деньги шли на строительство. За тридцать лет было построено три­ста монастырей, рассеянных по всей Европе. Какие же потребовались, как бы мы сегодня сказали, капитало­вложения для создания этих многочисленных соору­жений, составлявших, вместе с тем, как бы одно гран­диозное произведение искусства, ибо облик всех этих церквей определялся все тем же стремлением к про­стоте, спокойной мощи.

Каждое из этих аббатств являло в своем уеди­нении образ совершенного града, подобие рая на зем­ле. Рая, не отрешенного от земли, но напротив, укоре­ненного в материальной жизни, воплощенного в ней. Именно благодаря этой тяге к воплощению, благодаря раздумьям, оказавшимся созвучными мощному дви­жению, привлекшему лучшие умы к размышлению под церковными сводами о тайне Бога, ставшего челове­ком, и еще более усилившемуся в результате кресто­вых походов, благодаря убеждению Св. Бернара, что монахи не равны ангелам, что для них было бы гибель­ным дерзновенно желать, подобно клюнийцам, похо­дить на них, что у монахов есть тело, что они должны усмирить свою плоть, чтобы суметь овладеть миром, — именно благодаря тому, что они, в отличие от сво­их предшественников, в отличие от катаров, отказывались от бегства в запредельный мир, ибо считали своим призванием пронести, подобно своему учителю Иисусу Христу, всю тяжесть человеческого существования, цистерцианцы оказались в русле общего движения. Оно увлекло их за собой против их воли и помимо их со­знания. Во второй половине XII века обнаружилось противоречие между их проповедью аскетизма и успе­хами цистерцианского хозяйства. После смерти Св. Бернара эти монахи, стремившиеся вести крайне скуд­ное существование, получали все более высокие де­нежные доходы, и окружающие заметили, сколь вызы­вающим было величие их амбаров. Внецерковное об­щество постепенно отвернулось от Цистерциума: те­перь оно требовало от служителей церкви, чтобы они не искали уединения в глуши лесов, а занимались его делами. Институт монашества уже принадлежал про­шлому, сельскому прошлому, как и любая традиция, на которой лежало проклятие слишком сильной тяги к земному. Цистерцианское искусство было его послед­ним плодом. Восхитительным плодом, созревшем сре­ди осени монашества. Весна же была далеко от этих мест.

Дыхание весны ощущалось в порыве торжест­вующего оптимизма, позволившего, наряду с добычей, захваченной у неверных, и доходам от торговли, рос­кошно украсить собор в Пизе, построенный по роман­ским образцам, а в Палермо перестроить в византий­ском и мавританском стиле дворцы монархов — вла­дык моря и его сокровищ. Оно еще сильнее ощуща­лось в глубокой духовной революции, постепенно при­водившей к осознанию того, что грех гнездится в каждом человеке, что он сам, лично должен стремиться от него очиститься, что он не может передоверить это другим, и что с этой целью он должен внимать Еванге­лию. Св. Бернар, и в этом состоит его подлинная побе­да, изгнал чудовищ и укротил воображение. Фигура, олицетворяющая зло на портале собора в Отене, уже не является ни сиреной, ни химерой. Это женщина, очень красивая, соблазнительная и греховная, и вполне сознающая это. Св. Бернар в своих проповедях призы­вал в Везле ко второму крестовому походу. Он про­поведовал перед великолепным скульптурным ансамб­лем, образцом монастырского искусства клюнийского толка, но воплощавшим уже дух нового христианства. На тимпане церкви Св. Мадлены, в которой поклоня­лись мощам этой женщины, бывшей когда-то грешни­цей, но которую возлюбил Иисус, изображен Христос, восседающий во славе. Он является источником света, исходящего от его рук, света животворящего. Не удерживаемого уже под спудом, не схороненного в криптах тысячного года, как это было еще в отгоро­женной от мира роскоши клюнийского монастыря, не хранимого вдали от людских толп, каким был этот свет в уединении цистерцианских монастырей, где он просвещал лишь немногих достигших совершенства. Этот свет струился повсюду, расходился во все сторо­ны, овладевая миром в его обоих измерениях — про­странственном и временном — до самого края земли и до конца света. Действительно, излияние света не от­кладывается на потом, не отодвигается в неопределен­ное будущее, как в Апокалипсисе. Свет не ожидают, отказываясь от него в настоящий момент. Он здесь и сейчас. Его Царство может быть от мира сего. Оно создается людьми — апостолами. Людьми, которые были не монахами, но пастырями, закваской в массе теста, вовсе не отшельниками, но людьми идущими по большой дороге и говорящими с народом. Посланцами учителя, призванными нести его слово. Следует видеть в тимпане церкви в Везле символ важного момента в европейской истории, момента отхода, знак настояще­го разрыва [с традицией], который не означает возвра­та к прошлому, как это было в случае попыток обнов­ления империи или цистерцианской реакции, но напро­тив, решительный прорыв к новому времени. Под води­тельством Бога, о котором провозглашено, что Он есть Свет.

Свет, вечно лучащийся божественный свет, льющийся на создания, в которых таинственно соединя­ются материя и дух, такова идея, лежащая в средото­чии эстетики Сен-Дени. Под ее влиянием Сюжер, аббат Сен-Дени, пожелал уменьшить до возможно малых пределов место в храме, занимаемое стеной, сделать стены как бы пористыми, полупрозрачными. С этой це­лью он полностью использовал возможности пересече­ния ребер стрельчатых арок, этой уловки строителей, к которой цистерцианцы прибегали лишь как к средст­ву усилить прочность здания. В результате лучи света широким потоком проникают вовнутрь, и Сюжер стре­мится придать этому вторжению характер ослепитель­ного триумфа, заставив лучи сиять всеми красками драгоценных камней. Поистине, это был звездный час витражей.Храм, построенный по такому замыслу, славил одновременно и Царя Небесного, и короля Франции. Сюжер был монахом, но ставил монашество на служ­бу государству, переживавшему тогда период отроче­ства — монархическому государству. Служа ему, он соединял все новое и лучшее в области эстетики, что появлялось в различных провинциях королевства: мо­нументальные скульптуры церквей Юга, искусство из­готовления изделий из эмали и бронзы в долине Мёз, на Севере, восходящее к традициям каролингской эпо­хи. Тем самым он развивал традицию Клюни и резко отступал от линии Св. Бернара. Причем все это проис­ходило именно в период расцвета клюнийского искус­ства и пробуждения цистерцианского духа. Воссозда­вая эту эпоху буйного цветения, брожения идей, неис­тового поиска, следует постоянно иметь в виду, что все эти произведения рождались в одно и то же время. Между аббатством Клюни, строительство которого с трудом было завершено к 1130 году, аббатством в Фонтене, построенном за несколько лет после 1135 года, церковью в Везле, скульптурный тимпан которой датируется теми же годами, церковью аббатства Сен-Дени, портал и апсиды которой начали перестраиваться именно в это время, между периодом зрелости искус­ства, которое мы называем романским и первыми про­явлениями нового стиля, называемого готическим, временная дистанция не больше, чем между Пикассо, Матиссом и Боннаром или Марселем Дюшаном. Итак, историческая синхронность, но в то же время отсутст­вие согласия и даже противостояние. Но при этом у всех одинаковое стремление к внутренней чистоте, к внешнему благородству; гармония души и тела, участ­ников воплощения. В этом смысле Сюжер воспринял идейную схему согласования Ветхого и Нового Заве­тов, которая уже послужила опорой для иконографии порталов в Хильдесгейме. Однако интонация измени­лась: к этому времени крестовый поход высветил важ­ность телесной жизни Христа. Изображение древа Иес-сеева на одном из витражей хоров в церкви аббатства Сен-Дени представляет тело Иисуса как вершину рода, символизируемого высоким стволом, выходящим из чрева [спящего] человека, чей сок, устремляясь вверх от цветка к цветку, питает ряд поколений — звеньями этой живой цепи являются цари Иудейского царства. Однако современники, глядя на витраж, узнавали в ли­цах иудейских царей черты короля Франции. А на вер­шине этого животворящего восхождения — лик Хрис­та, лучезарный, источающий повсюду вокруг семь да­ров Святого Духа, представал как символ всякого расцвета. '

В течение последней трети XII века начинание, предпринятое в Фонтене, Везле, Сен-Дени, было под­хвачено при возведении соборов. В Ланском соборе наблюдается слияние двух основных и наиболее чистых тенденций: стремление к простоте и строгости, идущее от Цистерциума, и стремление к Свету Господню, иду­щее от Сен-Дени. Это соединение дало начальные прин­ципы тому искусству, которое современники стали на­зывать французским. Бог есть Свет, повторяли новые теологи. Сотворение мира они представляли как свече­ние, исходящее из единого источника, посылающего Свет, который постепенно выводит из небытия Творение, а затем, поочередно отражаясь от последователь­ных звеньев этой иерархизированной цепи, возвращает­ся из сумрачных окраин космоса к своему источнику — Богу. Что же это за двунаправленное движение, ес­ли не движение взаимной любви? Любви Господа к со­зданному им [миру] и любви тварных существ к свое­му Создателю? Любви, полной взаимности! «Пусть ду­ша ищет света, следуя за светом», говорил Св. Бернар. Ему вторил Абеляр, который не только предавался размышлениям во внутренней галерее монастыря, но и учил под сенью собора: «Мы приближаемся к Богу ровно в той мере, в какой Он сам приближается к нам, даруя нам свет и тепло Своей любви». Благодаря огню любви, являющему подлинную связь с Богом, душа вырывается из тьмы и горит ярким полуденным све­том. Вот почему собор, это местопребывание Господа, понадобилось сделать прозрачным, постепенно сведя его конструкции к нервюрам и заменив глухие стены витражами. Вот почему на смену сплошному своду главного нефа и непрозрачному куполу приходит све­товой фонарь. Устраняется все, что может нарушить единство внутреннего пространства. Оно выравнивается и равномерно наполняется лучами познания и милости Божьей. В этом храме получает завершение крайне медленное движение восхождения, выхода на поверх­ность. В тысячном году оно зарождалось в криптах. Теперь оно вышло из подземелий, расправило свои формы, устремилось ввысь. Оно воплотилось в сноп сходящихся вертикалей, замыкающих собой небесную высь. Отныне центральной, организующей архитектур­ной деталью является окно. Оно принимает одну из двух форм: форму розы, приобретающей все боль­шую легкость, кружение которой в точности воспро­изводит движение рассеяния и возврата, умножающее неисчислимое разнообразие Творения и одновременно приводящее его к единству; форму стрельчатого сво­да, все более стремительно уносящегося ввысь.

ПОИСК
Block title
РАЗНОЕ