Европа в средние века. Год одна тысяча

Европа в средние века. Год одна тысяча

1. Отшельник в начале XII века.
2. Торговля в Ломбардии в X веке.
3. Обряд посвящения в рыцари в XII веке.
4. Бунт крепостных Витри против каноников церкви Парижской Богоматери, 1067 год.
5. Житие Норберта, архиепископа Магдебургского, ок. 1160 года.
6. Швеция в XI веке.
7. Венгры, какими их увидел саксонец Видукин (925?-1004? гг.), монах из монастыря Соrbeia Nova (Вестфалия)
8. В Лане, в XII веке.
9. Голод во Фландрии в 1125 году.
10. Голод в 1033 году.
11. Инвектива против священников и епископов.
12. Д'Эбль, граф де Руси, 1102 год.
13. Письмо Аэльреда де Риэльво, цистерцианского аббата, аббату Фаунтинского аббатства (Fountain's abbey) 1160 год.
14. О тех, кто сожительствует с двумя сестрами
15. Кодекс Куэнки (лат. и исп.).  Forum Conche (Fuero de Cuenca), 1189 год

Доверимся воображению. Историкам всегда приходилось так поступать. Их работа — искать сле­ды, собирать все, что оставили после себя люди ушед­ших времен, критически восстанавливать и тщательно анализировать малейшие свидетельства о прошлом. Однако эти следы, особенно те, что оставлены бедня­ками, следы повседневной жизни чрезвычайно непроч­ны и отрывочны. Следы же очень далеких времен, по­добных тем, о которых здесь пойдет речь, к тому же исключительно редки. Основываясь на них, можно со­здать лишь весьма непрочный каркас: между его не­многочисленными опорами по-прежнему будет зиять бездна неопределенности. Поэтому, чтобы представить себе Европу тысячного года, придется дать волю во­ображению.

Первое, что нужно отметить, это то, что людей было мало, очень мало. Возможно, в десять, в двад­цать раз меньше, чем сегодня. Плотность населения — порядка той, что ныне встречается в Центральной Аф­рике. И повсюду царит неистребимая дикость. Ее тьма сгущается по мере удаления от Средиземноморского побережья, за Альпами, за Рейном, за Северным мо­рем. В конце концов она охватывает и поглощает все. Здесь и там островками выделяются поляны, теснятся лачуги крестьян, деревни, окруженные садами, откуда поступает основная часть продуктов; поля, родящие мало, несмотря на то, что земле дают подолгу отды­хать под паром; и повсюду вокруг — нескончаемые просторы, где царит охота, сбор диких растений, где вольно пасется домашний скот. Изредка встречаются города. Чаще всего это остатки римских поселений; пе­релицованные античные памятники превращены в церкви или крепости; в них живут священники и воины, а также обслуживающий их простой люд, чьими руками произ­водится оружие, металлическая монета, украшения — все необходимые символы и орудия могущества. И все пространство испещрено переплетающимися следами передвижения людей. Странствуют все: паломники и торговцы вразнос, искатели приключений, странствую­щие работники, бродяги. Подвижность населения, жи­вущего в такой бедности, просто удивительна.

Население это постоянно голодает. Каждое по­сеянное хлебное зерно дает урожай сам-третей, в са­мые лучшие годы — сам-четверт. Это настоящая ни­щета. Одна забота — пережить зиму, дотянуть до вес­ны, до той поры, когда можно будет, блуждая по бо­лотам и кустарникам, добывать пищу в природной сти­хии: ставить капканы, растягивать сети, собирать яго­ды, травы, коренья, обманывая свой голод. Этот мир, кажущийся безлюдным, в действительности перенасе­лен. В течение трех веков после того как схлынули ги­гантские волны эпидемий чумы, опустошавших в эпоху раннего Средневековья весь западный мир, население постепенно росло. Этот рост усиливался по мере того как исчезало рабство — настоящее, античное рабовла­дение. Пока еще сохраняется некоторое количество несвободных людей, мужчин и женщин, принадлежа­щих хозяину, который может их продать или подарить и которому они должны во всем подчиняться. Однако их уже не содержат как каторжников. Их хозяева, за­ботясь о воспроизводстве рабочей силы, позволяют им обосноваться на земле, и они живут своим хозяйст­вом. Число их растет. Чтобы прокормить своих детей, им приходится осваивать новые земли, расширять име­ющиеся или распахивать новые участки в безлюдных местах. Наступление на природу началось, однако ве­дется оно пока несмело: его орудия смехотворны, к тому же еще сохраняется некоторое почтение к нетро­нутой природе, удерживающее от чересчур стреми­тельных атак на нее. Бездонная энергия водных пото­ков, неисчерпаемое плодородие доброй земли с глу­боким почвенным слоем, отдыхавшим многие века по­сле отката римской аграрной колонизации, — все до­ступно, стоит лишь протянуть руку. Доступен весь мир.

Какой мир? Люди того времени, люди высокой культуры, люди мыслящие, черпавшие свои познания в книгах, представляли Землю плоской — в виде огром­ного диска, поддерживающего небесный свод и окру­женного океаном. Край земли теряется во мраке. Он населен чудными племенами — одноногими людьми, людьми-волками. Рассказывали, что время от времени как из-под земли возникают их страшные полчища, предвещая приход Антихриста. В самом деле, христи­анский мир подвергался набегам венгров, сарацинов и пришельцев с Севера — норманнов. Это были послед­ние вторжения в истории Европы. В тысячном году она еще не вполне оправилась после этих нашествий, и вы­званная ими мощная волна страха еще не успокоилась. Натиск язычников приводил к отступлению. Христиан­ство и те хрупкие, изысканные, почитаемые культур­ные формы, в которые оно воплотилось в эпоху Позд­ней Империи: латинский язык, музыка, знание чисел, искусство строительства каменных сооружений — как бы затаились в подземелье, пока не решаясь выйти из крипт. Монахов, построивших крипту в Турню, вторг­шиеся норманны постоянно теснили вглубь страны — от океанского побережья, от Нуармутье, в сердце Бургундии, где они, наконец, оставили их в покое.

В этом плоском, круглом, окруженном всяче­скими ужасами мире есть центр. Это Иерусалим. Все взоры с надеждой обращены к тому месту, где Хрис­тос принял смерть и вознесся на небо. Между тем в тысячном году Иерусалим пребывает в плену, удер­живается неверными. Мир, во всяком случае известная западноевропейцам его часть, расколот на три области: здесь господствует Ислам, царство зла; там, в Визан­тии, царит полузло: конечно, это христианский мир, но чужой, говорящий по-гречески, а потому вызывающий недоверие, к тому же постепенно скатывающийся к расколу; наконец, сам Запад. Латинский христианский мир мечтает о золотом веке, об империи, т.е. о мире, порядке и изобилии. Это неотвязное воспоминание о благополучных временах связывается с двумя завет­ными городами: Римом, который, однако, в это время играет второстепенную роль и более чем наполовину заполнен греками, и новым Римом — Аахеном.

В самом деле, двумя веками ранее была вос­становлена Западная Римская империя. Силы, вызвав­шие это возрождение, пришли, однако, не из южных провинций, где следы латинской цивилизации были наи­более глубокими. Они выплеснулись в глухом краю, в суровой и могучей стране, на рубеже завоеванного пространства, где лишь недавно появились миссионеры, — в земле восточных франков, на границе Галлии и Германии. Здесь родился, жил и был погребен новый Цезарь — Карл Великий. Память о нем хранит важней­ший памятник эпохи — Аахенская капелла. Осквернен­ная грабителями, восстановленная, она остается непре­ходящим символом истоков обновления, побуждая не прекращать усилий, сохранять преемственность, посто­янно воссоздавать, возрождать прошлое. Строители этого сооружения сознательно стремились придать ему вид памятника императорского Рима. Они следо­вали двум образцам: один из них находится в самом Риме, это Пантеон — храм, возведенный в эпоху Авгу­ста, а ныне посвященный Богоматери; второй находит­ся в Иерусалиме и представляет собой святилище, по­строенное при Константине на месте Вознесения Хрис­та. Иерусалим, Рим, Аахен — это медленное смещение с востока на запад полюса, центра Града Божьего на земле — приводит нас к этой круглой церкви. Соотношение ее внутренних объемов символизирует соедине­ние видимого и невидимого, воспаряющий и освобож­дающий переход от телесного к духовному, от квадра­та, знака земли, к кругу, знаку неба, через восьми­угольник. Такое сочетание было весьма уместным в капелле, где молился император. Ведь его миссия и состояла в заступничестве, посредничестве между Бо­гом и своим народом, между незыблемым порядком Небесного царства и смутой, нищетой и страхом сего мира. Капелла имеет два этажа. Нижний предназначен для двора, людей служащих императору силой молит­вы, силой оружия или трудом своих рук; это предста­вители многочисленного народа, с любовью управляе­мого своим государем, чей долг состоит в том, чтобы вести этот народ к добру, поднимать его до той высо­ты, на которой стоит он сам. Его же место — на вто­ром этаже. Там он восседает во время службы. В хва­лебных гимнах, исполняемых на торжественных цере­мониях, его возносят на недосягаемую высоту — не вровень с Господом Богом, разумеется, но, по мень­шей мере, вровень с Архангелами. Снаружи эта импе­раторская трибуна выходила в крытую галерею, где Карл Великий, обратив лицо к миру, вершил земной суд. Однако для беседы наедине между Создателем и человеком, которого он сделал вождем своего наро­да, трон императора был повернут вовнутрь, к алтарю, к архитектурным формам, побуждающим к сосредо­точению и воспарению духом.

На пороге XI века по-прежнему существует император Западной Римской империи, наследник Кар­ла Великого, который, подобно своему предшественнику, тоже хочет стать новым Константином, новым Давидом. Его влечет Рим, он хотел бы сделать его своей столицей. Однако непокорность римской аристо­кратии, виртуозные тенета чересчур утонченной куль­туры и нездоровый воздух этого источающего миазмы города отталкивают императора. Центр его власти, та­ким образом, по-прежнему коренится в Германии, в Лотарингии. Ее полюсом остается Аахен. Оттон III, бывший императором в тысячном году, распорядился отыскать место захоронения Карла Великого, взло­мать плиты, покрывавшие пол церкви, и вырыть сарко­фаг; когда его вскрыли, он снял с шеи скелета золо­той крест и символическим жестом повесил его себе на грудь. Затем, как это делали его предки и как бу­дут продолжать делать его потомки, он принес в дар Аахенской капелле самую блистательную из своих драгоценностей. Таким образом там скапливаются ве­ликолепные сокровища, приуроченные к литургиям; их духовное и мирское начала оказываются тесно пере­плетены. Их символика выражает союз между импери­ей и Богом. Встречаются изображения императора, простертого у ног Христа. Император выглядит кро­шечным; он и его супруга одни пред очами Господа, подобно новому Адаму, единственному представителю всего человеческого рода. Другие изображения пред­ставляют императора держащим в руке земную сфе­ру, в то время как в руках Христа на небесах — также земная сфера, символ власти над миром. В соборе Бамберга сегодня хранится мантия, которую по вели­ким праздникам надевал Генрих П. На ней вышиты изо­бражения двенадцати созвездий и двенадцати домов зодиака. Эта мантия представляет небосвод, самую таин­ственную и самую упорядоченную часть вселенной, простирающуюся над землей, движущуюся по неот­вратимым законам и не имеющую границ. Император предстает перед своими потрясенными подданными об­лаченным в звездное небо, как бы утверждая тем са­мым, что он является верховным повелителем време­ни, прошедшего и будущего, повелителем ясной пого­ды, а следовательно обильного урожая, победителем голода, что он — гарант порядка, что он победил страх. Отдадим дань восхищения той бесконечной дис­танции, что отделяла- эту демонстрацию власти, прини­мавшую столь захватывающие формы для выражения подобных притязаний, от всего того, что окружало дворец в действительности, находясь в нескольких ша­гах от него — непроходимые леса, дикие племена сви­нопасов, крестьяне, для которых простой хлеб, даже самый черный, был роскошью. Империя? Это был лишь сон.

Реальностью Европы тысячного года было то, что мы называем феодализмом. Это был способ прав­ления, наиболее подходящий к существовавшим усло­виям, к тогдашнему грубому, недостаточно цивилизо­ванному состоянию общества. В этом мире, все находится в движении, однако отсутствуют дороги и пока не существует (или почти не существует) настоящих денег — кто же может заставить выпол­нять свои приказы вдали от места, где он сам находит­ся? На подчинение может рассчитывать лишь такой вождь, которого можно увидеть, услышать, осязать, с которым можно разделить стол и кров. Угроза нашествия варваров по-прежнему заставляет трепетать, страх перед ней сохраняется даже тогда, когда опас­ность отступает; подчинения, следовательно, заслужи­вает лишь вождь, чей щит здесь, рядом, кто охраняет и защищает убежище, в котором весь народ укрывает­ся на время смуты: первейшим атрибутом феодально­го уклада становится, таким образом, феодальный за­мок. Повсюду рассеяны бесчисленные крепости — земляные, деревянные, изредка, особенно на юге, они уже строятся из камня. Они пока еще очень примитив­ны: прямоугольная башня, дополненная крепостной стеной, но это символ безопасности. Однако отсюда исходит также и угроза. В каждом замке гнездится отряд воинов. Это конные воины, воюющие верхом, рыцари, мастера жестоких битв. Феодальная верхуш­ка утверждает свое господство над всеми другими людьми.. Рыцари — а их всего два-три десятка, — по очереди несущие сторожевую вахту в башне замка, выходят за его ворота с мечом в руках и требуют, чтобы в обмен на защиту от чужеземцев безоружные жители окрестных равнин их кормили и содержали. Рыцарство господствует над Европой крестьян, пасту­хов, охотников и сборщиков диких растений. Оно жи­вет, жестоко и дико обирая и терроризируя народ. Это настоящая оккупационная армия.

Мантии Генриха II, усыпанной созвездиями, на­вевающими иллюзию мира, я противопоставлю другое шитье — «полотно завоеваний», как его называли в то время, или, как мы говорим сегодня, «шпалеру» из Байё. Эта длинная полоса ткани была вышита мастери­цами в Англии, только что завоеванной нормандцами, в1080 году, т.е. шестьюдесятью годами позже Бам-бергской мантии, однако представленные на ней сцены резко диссонируют с имперской мечтой. На шпалере изображен, король Англии Эдуард Исповедник, сидя­щий на троне, похожем на трон Карла Великого в Аа-хене, он также считает себя посредником между Бо­гом и людьми, и его поза еще не отличается от позы Карла Великого. В действительности, однако, могуще­ство уже оставило короля, окруженного епископами. Его источает фигура Вильгельма Завоевателя, герцога Нормандского, феодального сюзерена. Вокруг него теснятся воины, его вассалы, поклявшиеся ему в вер­ности. Их клятва не была письменным документом, как того требовал римский обычай, их связали жест и слово, магический ритуал, освящающий движение уст и руки. Настал день, когда эти рыцари, наводившие ужас на крестьян и священников, с непокрытой головой пре­клонили колена перед сеньором, владевшим самыми неприступными крепостями страны. Они вложили свои безоружные руки в его ладони, и он сжал их в своих ладонях. Затем он воздел руки горе, даруя своим вас­салам равенство, наделяя их честью, делая их как бы своими приемными детьми и скрепив этот союз поцелу­ем в уста. Затем эти рыцари, положа руку на ковче­жец, поклялись служить и помогать герцогу, никогда не покушаться на его жизнь, не чинить вреда его телу, — и стали в силу этой клятвы его вассалами (это сло­во первоначально означало «малые ребята»), его деть­ми, которые должны были вести себя по отношению к своему сеньору (т.е. старшему над ними) подобно доб­рым сыновьям, а он, в свою очередь, обязан был доставлять им пропитание, развлечения и по возможнос­ти — выбирать им хороших жен. Однако главной обя­занностью сеньора было обеспечивать своих вассалов оружием.

Технический прогресс, первые признаки кото­рого начинают наблюдаться в это время, затрагивал в первую очередь совершенствование военного снаряже­ния и развитие производства металлов, использовав­шихся для изготовления оружия. На плуги железа по­ка не хватало. Из него ковали шлемы и кольчуги, де­лавшие воина неуязвимым. Орудием, к созданию кото­рого эпоха отнеслась с наибольшей заботливостью и чья символическая значимость оказалась наиболее ве­сомой, был меч. Будучи знаком «ремесла», служе­ния, почитавшегося благородным, и одновременно — орудием подавления, эксплуатации народа, меч, еще более, чем конь, выделяет своего обладателя — рыца­ря из массы других людей, символизируя его социаль­ное превосходство. Люди верят легендам о том, что мечи государей были выкованы в сказочные времена, задолго до принятия христианства, волшебными масте­рами-полубогами. Сила этих мечей таинственно связа­на с чудесными талисманами. У каждого меча есть имя. Меч в тысячном году — почти живой человек. Каждому известно, что первой заботой Роланда в смертный час был его Дюрандаль.

Рыцарь заботится о том, чтобы потешить свое тело. Служба, которую он несет, позволяет ему про­водить время в удовольствиях, одновременно развива­ющих силу и упражняющих ловкость. Он охотится — и вот леса, огромные лесные просторы, отданы целиком этой забаве аристократов, здесь запрещены корчевание и распашка. Он пирует, набивает утробу мясом дичи, в то время как простой люд мрет с голоду; пьет лучшие вина, поет и веселится с товарищами — и при этом во­круг каждого сеньора все теснее сплачивается группа вассалов, задиристая компания, требующая все новых развлечений. И в первую очередь главного развлече­ния — войны. Лететь в атаку на добром коне рядом со своими братьями, родичами, друзьями. Часами напро­лет, в поту и пыли, с боевым кличем на устах рубить­ся, демонстрируя всю мощь, заключенную в твоих ру­ках. Сравняться с героями эпоса, повторить подвиги своих предков. Одолеть противника, пленить его и по­требовать выкуп. А иногда, в упоении битвы, не сдер­жаться и убить врага. Опьянение от резни, от запаха крови... Весь день сражаться, а вечером озирать поле, усеянное мертвыми телами, — такова реальность XI века.

На заре расцвета западной цивилизации, накану­не подъема, который уже ничто не остановит, его предвестником вначале является лишь этот воинствен­ный пыл, и даже первые победы, одержанные над непо­корной природой крестьянами, согбенными под гру­зом требований сеньоров и вынужденными вторгаться в опасные пространства, покрытые кустарником и за­топленные болотами, которые нужно осушать, чтобы на их месте возделывать землю, — вначале приводят лишь к выдвижению на авансцену все затмевающей фи­гуры рыцаря. Он грузен, плотен, широкоплеч; цену имеет лишь мощное тело — и сердце. Но не ум: на­учиться грамоте — значит повредить душу. В войне или турнире, который служит ей заменой и позволяет к ней готовиться, видится главное деяние рыцаря, прида­ющее смысл его жизни. Это игра, в которой он риску­ет всем: самой жизнью и даже тем, что ценится доро­же жизни — честью. В этой игре выигрывают лучшие. Они возвращаются, нагруженные богатой добычей и потому щедро и беззаботно сеющие вокруг себя удо­вольствия. В Европе XI века господствует именно та­кая система ценностей, целиком основанная на стрем­лении отбирать и раздавать, на насилии и соперничестве.

В мире насилия, грабежей, разрушительных войн остались, однако, нетронутыми, несколько очагов спокойствия. Феодальная раздробленность свела на нет власть государя в Италии, Провансе и Бургундии, ограничила ее на большей части территории Франции и Англии. Однако в тысячном году она еще не затронула германские земли. Они по-прежнему остаются под властью Каролингов, императорской династии. В Гер­мании пока еще не феодал, а император обеспечивает мир и покой и защищает от смуты епископства и монас­тыри, куда время от времени он приходит поклониться Христу, своему единственному Господу и Сеньору.

Таким образом здесь, в этой менее развитой части латинской половины христианского мира не пре­кращается работа по сохранению и возрождению тра­диций античности. Она ведется с напряженным упорст­вом, и эти усилия оказывают животворящее воздейст­вие на наследие, оставленное Древним Римом. Оно так­же обогащается в этот период и всем тем, что попада­ет на Запад из Византии — через Венецию или славян­ские владения. Матерями и женами западных императоров в эту эпоху зачастую являются византийские принцессы. Благодаря менее ослабленным связям со значительно более цивилизованными христианскими странами Востока Рейхенау, Эхтернах, Льеж, Бам-берг, Хильдесгейм переживают в это время как бы но­вую весну, период буйного цветения.

Это отнюдь не столичные города. Впрочем, в империи нет столицы. Чтобы успешно выполнять свою миссию верховного распорядителя и поддерживать по всей стране мир и порядок, германский император вы­нужден постоянно быть в дороге, на пути из одного дворца в другой. Однако, время от времени, по боль­шим христианским праздникам, которые одновременно являются праздниками его могущества, императора можно увидеть в храме, восседающим во всем велико­лепии его украшений среди епископов и аббатов. Там, под сенью соборов, служащих опорой его почти боже­ственной власти, и в крупных монастырях, где монахи молятся за души императора и его предков, обретают кров школы и художественные мастерские. Туда сте­каются люди с совершенно иными, чем у французских, английских или испанских рыцарей, представлениями о мире. Люди, отлично сознающие, каким варварством пропитаны нравы окружающего их мира, и всеми сила­ми сопротивляющиеся разрушению той культуры, ко­торой они поклоняются. Люди, почитающие за образец наследие, оставшееся от древних времен и являющееся для них средоточием высшего совершенства. Как ког­да-то Карл Великий, который, согласно легенде, вста­вал глубокой ночью и прилежно изучал латинскую грамоту, художники, скульпторы, резчики по слоновой кости, плавильщики бронзы, мастера, работавшие по императорским заказам с самыми благородными материалами — единственно достойными славить их господина, а следовательно, и самого Господа — все эти виртуозы имеют вид внимательных и усердных уче­ников, стремящихся максимально приблизиться к классическим образцам. Их исполненными любви и благоговения заботами сохранялись среди беспросвет­ной дикости формы, в которых отзывалось эхо «Энеи­ды», создавалось искусство, чуравшееся грубой при­близительности варварских поделок, искусство, не поз­волявшее себе искажать видимые образы вещей и че­ловеческого тела, эстетика изобразительной пластики, уравновешенных объемов и гармонии, эстетика класси­ческой архитектуры и скульптуры.

Классическая традиция поддерживалась в пер­вую очередь с помощью книг. Для людей, о которых я говорю, настоятелей императорских церквей, книга была, безусловно, величайшей из драгоценностей. Не она ли заключала в себе не только слово, изреченное самыми великими писателями Древнего Рима, но и, са­мое главное, слово Божие, глагол, с помощью кото­рого Господь Всемогущий установил свою власть над миром сим? Их долгом было украсить это вместили­ще премудрости с еще большим великолепием, чем стены храмов и алтарь с его священными сосудами, соблюдая при этом самое строгое согласие между словом и образом. В хранилищах литургических книг сберегалось несколько рукописных библий и требни­ков, чьи иллюстрации были выполнены в эпоху Людо­вика Благочестивого или Карла Лысого. Их страницы были украшены живописными миниатюрами, почти сплошь имитировавшими римские образцы. Пластичес­кая мощь фигур евангелистов, подобия архитектур­ных сооружений, которыми они были окружены, де­кор инициалов — все отвечало урокам гуманизма, по­черпнутым из постоянно перечитываемых произведений Сенеки, Боэция или Овидия. В тысячном году эти книги переписывались в церквах, куда приходил молиться император. Художники, однако, стремились превзойти образцы, достичь еще большего великолепия. Приве­зенные из Византии ткани, изделия из слоновой кости и книги с их буквами, выписанными золотом по пурпуру, побуждали к еще большей точности в изображении че­ловеческого лица и к еще большему блеску в украше­ниях. На пергаменте «Перикопов», изготовленном в 1020 году для императора Генриха II, золото, то са­мое золото, которое феодальные князья безрассудно проматывали на турнирах и пирах, служило фоном священных изображений. В окружении этого волшеб­ного мерцания, переносившего зрителя и предмет со­зерцания за пределы реальности, развертывались по­следовательные эпизоды священной истории, предста­вали персонажи разыгрывавшейся драмы — Христос и его ученики. Эти образы обладают удивительной жиз­ненностью. Мы вновь встречаем их в золотых релье­фах алтарей Аахенской капеллы и Базельского собо­ра, где благодаря объемности изображения, они заяв­ляют о себе с еще большей силой. Книги, украшения алтарей, кресты... В искусстве, вдохновителем которо­го является император тысячного года, крест не пред­стает как орудие мученической смерти. Это знак триумфа, победы, одержанной над силами зла в целом мире, на севере и юге, востоке и западе, — крест как бы символизирует неизбежное скрещенье этих двух координат. На нем Христос изображается живым, увенчанным короной, — император же является наме­стником Неба, равным Архангелам представителем Христа в этом мире. И крест является символом дан­ной Богом власти. Подобно тому как меч служит эм­блемой рыцарства и власти силы, носителем которой оно является, крест, будучи знаком порядка, света и воскресения, воплощает сущность императорской вла­сти. Под эти кресты, украшенные самыми великолеп­ными сокровищами римской славы, под эти кресты, которыми потрясали, как знаменами, чтобы прегра­дить путь злу, собирались все силы, жаждавшие обнов­ления.

Одним из виднейших деятелей этого движения был Бернвард, хильдесгеймский епископ. В свой сан он был посвящен с пышностью, достойной государя. Че­рез ритуал посвящения небо наделило его своей муд­ростью, и поставило его распространять небесную му­дрость в этом мире, чтобы принести в него ее свет. От­сюда вытекала роль воспитателя; он и был воспитате­лем детей императора. У своей епископской резиденции Бернвард приказал установить колонну, подобную ко­лонне Траяна, виденной им в Риме. Подобно шпалере из Байё, она также украшена сюжетными изображени­ями, нанесенными на обвивающую ее длинную ленту, которая, однако, в отличие от вышитой шпалеры, отли­та на античный манер из бронзы. Бернвард также при­казал отлить из бронзы створки дверей хильдесгеймской церкви св. Михаила еще одного архангела. Двери открываются внутрь храма, они обращены к Истине. На обеих створках — кольца; вцепившись в них, спасав­шиеся от преследования преступники надеялись полу­чить неприкосновенность, подобно припадавшим в мольбе о прощении во времена классической древнос­ти. Преследовавшие же их представители власти, со­вращенные гневом с праведного пути, иногда, чтобы их схватить, отсекали им руки мечом. Это было свято­татство.

Бернвард также не обходился без подражания. Он следовал примеру Карла Великого и высших санов­ников церкви каролингской эпохи. До него, однако, на бронзовых створках дверей не выполнялось никаких изображений. Между тем на дверях хильдесгеймской церкви их не меньше, чем на страницах евангелиариев. Помещенные на виду у народа, обращенные к погряз­шему в скверне греха и утопающему в трясине варвар­ства миру, эти изображения имели своим назначением учить добру, мудрости, истине. Их немая проповедь основывалась на противопоставлении шестнадцати сцен. Необходимо остановиться на их расположении, ибо оно отражает видение мира, свойственное людям, об­ладавшим самой высокой для того времени культу­рой, отражает их образ мышления и способ формули­рования духовного послания, с которым они считали своим долгом обратиться к обществу, первые фазы становления которого повсюду сменялись периодом структурных преобразований, повлекших развитие фе­одализма и незаметное установление господства воен­ной аристократии, бывшей олицетворением насилия.Итак, две створки: левая и правая. Зло и добро. Отча­яние и надежда. История Адама и история Иисуса. Две створки и два противоположно направленных движе­ния. Левую створку, рассказывающую о деградации, упадке, падении, следует читать сверху вниз. Правая же створка — воистину правая — читается снизу вверх, так как она возвещает возможность искупле­ния, призывает к возврату к правде, указывает путь ввысь, который следует избрать. С большим искусст­вом эта наглядная риторика использует также анало­гии между эпизодами двух сопоставляемых историй. Она подчеркивает отношение соответствия, связываю­щее попарно сцены правой и левой створок, и предлага­ет их горизонтальное сопоставление, чтобы яснее пока­зать, где добро, а где зло. Она ведет взгляд зрителя от Адама и Евы, отверженных, изгнанных из рая, обре­ченных на смерть,— к Иисусу, принесенному в храм, принятому, допущенному в дом Отца, от древа смерти к кресту, древу жизни, от первородного греха к смы­вающему его распятию, от сотворения женщины к это­му своего рода вынашиванию жизни вечной, свершив­шемуся на месте Гроба и Воскресения Господня. Та­кова проповедь Бернварда. Он учит не словами, этими отвлеченными знаками. Он предпочитает мизансцены, предвосхищающие большие мистерии, которые три ве­ка спустя в соборах будут представлять живые акте­ры. Однако, уже сейчас здесь действуют мужчины и женщины, ощущается присутствие человека. Именно о человеке, о судьбе каждого человека идет речь. Это человек падший, увлекаемый вниз, к земле, тяжестью своего греха, низведенный до того жалкого положения, на которое феодализм обрекает подневольных крестьян, униженный, вынужденный работать собствен­ными руками, наконец, доведенный до насилия, до убийства, до той страсти к разрушению, которая в это время свойственна рыцарям, как известно, ежедневно проливающим кровь праведников. А рядом, на другой створке, ведется рассказ о жизни женщины и жизни мужчины, житии Марии, этой новой Евы, и жизни Ии­суса, нового Адама, рассказ о конечном спасении, уго­тованном роду человеческому.

Падение и искупление. Неотвратимая, беско­нечно реальная, затрагивающая всех история. На поро­ге XI века человечество начинает преодолевать упа­док. Оно отправляется в путь, ведомое императором. И произведение искусства приходит ему на помощь, указывая верный путь. Оно исполнено дидактики, и чтобы лучше выполнить свою миссию, использует са­мый строгий язык, язык искусства Древнего Рима. Между тем те, кому оно адресовано, живут очень да­леко от Рима — на границе цивилизованного мира. Сов­сем рядом с языческими святилищами и жертвенника­ми скандинавов, приносивших человеческие жертвы. На переднем крае битвы народа Божьего против сил тьмы.