За тюремной решеткой

За тюремной решеткой

В ночь с 8 на 9 декабря 1895 г. В. И. Ленин и значительная группа его соратников по петербургскому «Со­юзу борьбы за освобождение рабочего класса» были арестованы. Потянулись долгие 14 месяцев тюремного заклю­чения. Но это не были месяцы без­деятельности. В тюремной одиночке, куда был заточен Владимир Ильич, шла напряженная работа.

Вот строки из воспоминаний о тех днях, написанные старшей се­строй и верным соратником В. И. Ле­нина Анной Ильиничной Елизаровой-Ульяновой.

«Владимир Ильич был посажен в дом предварительного заключения, ко­ротко называвшийся «предварилкой»... Свидания разрешались обычно через месяц после ареста и по два раза в неделю: одно личное, другое общее, за решеткой. Первое, в присутствии надзирателя, продолжалось полчаса; второе — целый час. При этом надзи­ратели ходили взад и вперед — один сзади клетки с железной решеткой, в которую вводились заключенные, другой— за спинами посетителей... Передачи пищи принимались три раза в неделю, книги —два раза...

Владимир Ильич, налаживаясь на долгое свидание, ожидая далекой ссыл­ки после него, решил использовать за это время и питерские библиотеки, чтобы собрать материал для намечен­ной им .работы «Развитие капитализма в России». Он посылал в письмах длинные перечни научных книг, ста­тистических сборников, которые до­ставались ему из Академии наук, университетской и других библиотек. Я с матерью жила большую часть тюремного заключения Владимира Ильича в Питере, и мне приходилось таскать ему целые кипы книг, кото­рыми был завален один угол его ка­меры. Позднее и с этой стороны усло­вия стали более суровы: число книг, выдаваемых заключенному в каме­ру, было строго и скупо определено.

Тогда же Ильич мог не спеша делать выписки из статистических сборников и, кроме того, иметь и другие — научные, беллетристические — книги на русском и иностранном языках.

Обилие передаваемых книг благо­приятствовало нашим сношениям по­средством их. Владимир Ильич обучил меня еще на воле основам шифрован­ной переписки, и мы переписывались с ним очень деятельно, ставя малоза­метные точки или черточки в буквах и отмечая условным знаком книгу и страницу письма.

Ну и перепортили мы с этой пере­пиской глаза немало! Но она давала возможность снестись, передать что-либо нужное, конспиративное и была поэтому неоценима. При ней самые толстые стены и самый строгий на­чальнический надзор не могли поме­шать нашим переговорам... Я пере­давала ему известия с воли, то, что неудобно было, при всей маскировке, сказать на свидании. Он давал пору­чения такого же рода, просил пере­дать что-либо товарищам, завязывал связи с ними... просил передать, к которой доске в клетке, в которую пускали гулять, прилеплена черным хлебом записка для того или другого из них. Он очень заботился о товари­щах: писал ободряющие письма тому, кто, как он слышал, нервничал... Его неистощимое бодрое настроение и юмор поддерживали дух и у товари­щей.

Свидания с ним бывали очень со­держательны и интересны... Мы гово­рили намеками, впутывая иностран­ные названия для таких неудобных слов, как «стачка», «листовка». На­берешь, бывало, новостей и изощ­ряешься, как передать их. А брат изощрялся, как передать свое, рас­спросить. И как весело смеялись мы оба, когда удавалось сообщить или понять что-либо такое запутанное. Вообще наши свидания носили вид беспечной, оживленной болтовни, а

в действительности мысль была все время напряжена: надо было суметь передать, суметь понять, не забыть всех поручений. Помню, раз мы черес­чур увлеклись иностранными терми­нами, и надзиратель за спиной Влади­мира Ильича сказал строго:

— На иностранных языках гово­рить нельзя, только на русском.

— Нельзя,— сказал с живостью, обертываясь к нему, брат,— ну так я по-русски говорить буду. Итак; скажи ты этому золотому человеку...— продолжал он разговор со мной.

Я со смехом кивнула головой: «золотой человек» должно было обо­значать Гольдмана, т. е. не велела иностранных слов употреблять, так Володя немецкое по-русски перевел, чтобы нельзя было понять, кого он называет.

Одним словом, Владимир Ильич и в тюрьме проявлял свою всегдашнюю кипучую энергию. Он сумел устроить свою жизнь так, что весь день был наполнен. Главным образом, конечно, научной работой. Обширный материал для «Развития капитализма в России» был собран в тюрьме...

Но и этой большой работы было ему мало. Ему хотелось принимать участие в нелегальной, революцион­ной жизни, которая забила тогда клю­чом. Этим летом (1896 года) происхо­дили крупные стачки текстильщиков в Петербурге, перекинувшиеся затем в Москву... Год коронации Николая II с его знаменитой Ходынкой (см. стр. 520) отмечен первым пробным вы­ступлением рабочих двух главных центров,— как бы первым, зловещим для царизма маршем рабочих ног, еще не политическим, правда, но уже тесно сплоченным и массовым...

«Союз борьбы за освобождение ра­бочего класса»... становился все более и более популярным. Предприятие (речь идет о рабочих кружках, действо­вавших на предприятиях Петербур­га.— Ред.) одно за другим обращались к нему с просьбой выпустить и для них листовки. Посылались и жалобы: «Почему нас Союз забыл?» Требова­лись и листовки общего характера, прежде всего первомайские. Товарищи на воле жалели, что их не может писать Владимир Ильич. И ему самому хотелось писать их. Кроме того, у него уже были намечены темы для бро­шюр... И вот он стал пробовать пи­сать в тюрьме и нелегальные вещи. Передавать их шифром, было, конеч­но, невозможно. Надо было применить способ незаметного, проявляемого уже на воле письма. И, вспомнив одну детскую игру, Владимир Ильич стал писать молоком между строк книги, что должно было проявлять нагрева­нием на лампе. Он изготовлял себе для этого крошечные чернильницы из чер­ного хлеба с тем, чтобы можно было проглотить их, если послышится шо­рох у двери, подглядывание в волчок. И он рассказывал, смеясь, что один день ему так не повезло, что пришлось проглотить целых шесть чернильниц. Помню, что Ильич в те годы перед тюрьмой и после нее любил гово­рить: «Нет такой хитрости, которой нельзя было бы перехитрить». И в тюрьме он со свойственной ему на­ходчивостью упражнялся в этом. Он писал из тюрьмы листовки, написал брошюру «О стачках»... Затем написал программу партии и довольно под­робную «объяснительную записку» к ней, которую переписывала частью я, после ареста Надежды Константинов­ны... (Н. К. Крупская была аресто­вана в августе 1896 года.—Ред.) Кроме работы ко мне по наследству от Надеж­ды Константиновны перешло конспи­ративное хранилище нелегальщины — маленький круглый столик, который, по мысли Ильича, был устроен ему одним товарищем — столяром. Нижняя точеная пуговка.... толстой един­ственной ножки стола отвинчивалась; и в выдолбленное углубление можно было вложить порядочный сверток. Туда к ночи запрятывала я и перепи­санную часть работы, а подлинник — прогретые на лампе странички — тща­тельно уничтожала. Столик этот ока­зал немаловажные услуги: на обы­сках как у Владимира Ильича, так и у Надежды Константиновны он не был открыт... Вид его не внушал подозрений...

Сначала Владимир Ильич тщатель­но уничтожал черновики листовок и других нелегальных сочинений после переписки их молоком, а затем, поль­зуясь репутацией научно работаю­щего человека, стал оставлять их в листах статистических и иных выпи­сок, нанизанных его бисерным по­черком... И вот, раз на свидании он рассказывал мне со свойственным ему юмором, как на очередном обыске в его камере жандармский офицер, перелистав немного изрядную кучу сложенных в углу книг, таблиц и выписок, отделался шуткой: «Слиш­ком жарко сегодня, чтобы статисти­кой заниматься». Брат говорил мне тогда, что он особенно и не беспо­коился: «Не найти бы в такой куче», а потом добавил с хохотом: «Я в луч­шем положении, чем другие граждане Российской империи,— меня взять не могут». Он-то смеялся, но я, конечно, беспокоилась, просила его быть осто­рожнее и указывала, что если взять его не могут, то наказание, конечно, сильно увеличат, если он попадется; что могут и каторгу дать за такую дерзость, как писание нелегальных вещей в тюрьме.

И поэтому я всегда с тревогой ждала возвращения от него книги с химическим писанием. С особенной нервностью дожидалась я воз­вращения одной книги,—помнится, с объяснительной запиской к прог­рамме, которая, я знала, вся сплошь была исписана между строк молоком. Я боялась, чтобы при осмотре ее тю­ремной администрацией не обнаружи­лось что-нибудь подозрительное, что­бы при долгой задержке буквы не выступили... И, как нарочно, в срок книги мне не были выданы. Все ос­тальные родственники заключенных получили в четверг книги, сданные в тот же день, а мне надзиратель ска­зал кратко: «Вам нет», в то время как на свидании, с которого я только что вышла, брат заявил, что вернул книги. Эта в первый раз случившаяся задержка заставила меня предполо­жить, что Ильич попался; особенно мрачной показалась и всегда мрачная физиономия надзирателя, выдавав­шего книги. Конечно, настаивать было нельзя, и я провела мучительные сутки до следующего дня, когда книги, в их числе книга с програм­мой, были вручены мне...

Все мы — родственники заключен­ных — не знали, какого приговора ждать... Мы очень боялись долгого тюремного сидения, которого не вы­несли бы многие, которое во всяком случае сильно подорвало бы здоровье брата. Уже и так к году сидения Запорожец заболел сильным нервным расстройством, оказавшимся затем не­излечимой душевной болезнью; Ва­неев худел и кашлял (умер в ссылке; через год после освобождения, от ту­беркулеза); Кржижановский и осталь­ные тоже более или менее нервничали.

Поэтому приговор к ссылке на 3 года в Восточную Сибирь был встре­чен всеми прямо-таки с облегче­нием. Он был объявлен в феврале 1897 года...»